И вот однажды, выйдя в зал, полный предвечернего солнца, кчаю, Митя неожиданно увидел возле самовара почту, которую он напрасно ждал всеутро. Он быстро подошел к столу — уж давно должна была Катя ответить хоть наодно из писем, что отправил он ей, — и ярко и жутко блеснул ему в глазанебольшой изысканный конверт с надписью на нем знакомым жалким почерком. Онсхватил его и зашагал вон из дома, потом по саду, по главной аллее. Он ушел в самуюдальнюю часть сада, туда, где через него проходила лощина, и, остановясь иоглянувшись, быстро разорвал конверт. Письмо было кратко, всего в несколькострок, но Мите нужно было раз пять прочесть их, чтобы наконец понять, —так колотилось его сердце. «Мой любимый, мой единственный!» — читал иперечитывал он — и земля плыла у него под ногами от этих восклицаний. Он поднялглаза: над садом торжественно и радостно сияло небо, вокруг сиял сад своейснежной белизной, соловей, уже чуя предвечерний холодок, четко и сильно, совсей сладостью соловьиного самозабвения, щелкал в свежей зелени дальних кустов— и кровь отлила от его лица, мурашки побежали по волосам…
Домой он шел медленно — чаша его любви была полна с краями.И так же осторожно носил он ее в себе и следующие дни, тихо, счастливо ожидаянового письма.
XIII
Сад разнообразно одевался.
Огромный старый клен, возвышавшийся над всей южной частьюсада, видный отовсюду, стал еще больше и виднее, — оделся свежей, густойзеленью.
Выше и виднее стала и главная аллея, на которую Митяпостоянно смотрел из своих окон: вершины ее старых лип, тоже покрывшиеся, хотяеще прозрачно, узором юной листвы, поднялись и протянулись над садомсветло-зеленой грядою.
А ниже клена, ниже аллеи лежало нечто сплошное кудрявого,благоуханного сливочного цвета.
И все это: огромная и пышная вершина клена, светло-зеленаягряда аллеи, подвенечная белизна яблонь, груш, черемух, солнце, синева неба ивсе то, что разрасталось в низах сада, в лощине, вдоль боковых аллей и дорожеки под фундаментом южной стены дома, — кусты сирени, акации и смородины,лопухи, крапива, чернобыльник, — все поражало своей густотой, свежестью иновизной.
На чистом зеленом дворе от надвигающейся отовсюдурастительности стало как будто теснее, дом стал как будто меньше и красивее. Онкак будто ждал гостей — по целым дням были открыты и двери и окна во всехкомнатах: в белом зале, в синей старомодной гостиной, в маленькой диванной,тоже синей и увешанной овальными миниатюрами, и в солнечной библиотеке, большойи пустой угловой комнате со старыми иконами в переднем углу и низкими книжнымишкафами из ясеня вдоль стен. И везде в комнаты празднично гляделиприблизившиеся к дому разнообразно зеленые, то светлые, то темные, деревья сяркой синевой между ветвями.
Но письма не было. Митя знал неспособность Кати к письмам ито, как трудно ей всегда собраться сесть за письменный стол, найти перо,бумагу, конверт, купить марку… Но разумные соображения опять стали плохопомогать. Счастливая, даже гордая уверенность, с которой он несколько дней ждалвторого письма, исчезла, — он томился и тревожился все сильнее. Ведь затаким письмом, как первое, тотчас же должно было последовать что-то еще болеепрекрасное и радующее. Но Катя молчала.
Он реже стал ходить на деревню, ездить в поле. Он сидел вбиблиотеке, перелистывал журналы, уже десятки лет желтевшие и сохнувшие вшкафах. В журналах было много прекрасных стихов старых поэтов, чудесных строк,говоривших почти всегда об одном, — о том, чем полны все стихи и песни сначала мира, чем жила теперь и его душа и что неизменно мог он так или иначеотнести к самому себе, к своей любви, к Кате. И он по целым часам сидел вкресле возле раскрытого шкафа и мучил себя, читая и перечитывая:
