Но ему наверняка уже лет шестьдесят.
— Нет, семьдесят два.
— Что ты ему скажешь?
— Надо сначала найти…
— Ты знаешь адрес?
— Примерено…
Они блуждали часа два. На ломаном английском Угольников спрашивал у редких прохожих, как пройти в нужном направлении. Вскоре улицы совершенно опустели. Ни одного прохожего. Дом, на который указала одна из женщин, наверняка консьержка, выглядел презентабельно. Войти внутрь не представляло возможности. Двор широкий, но скамейки узкие, окна длинные, без света и словно без тепла.
Они сели на лавочку. Угольников прижал к себе Илону. Они сидели около тридцати минут в каком-то оцепенении.
— Вот бы вышел твой старик. Сам. Просто взял бы да вышел! Ты мысленно посылай сигналы. Думай: Иди сюда, гад. Иди сволочь!
— Илона, ты живёшь интуицией, приметами, наблюдениями. И у тебя прекрасно получается существовать в этом мире. Была экскурсоводом и перешла работать в буфет. Приспособилась. Оставила дитя матери, поехала. Я тебя позвал, пошла. Рыбка моя!
— Ты шутишь? Позвал…ага… ты почти двое суток околачиваешься возле меня. Ты сам словно приманил. Я же вижу! И я сама ничего не просила. Заметь! — Илона сделал вид, что обижена. Но глаза кричали: давай, действуй! Не медли! Я здесь. Я почти твоя. Я готова. И я точно — рыбка. Твоя рыбка!
Угольников погладил Илону по щеке, чмокнул в напомаженный рот.
— Ещё посидим и пойдём. Мы с тобой выглядим очень интересно: двое классных людей. Сидят воркуют. Нормально.
— Нет. Не нормально. В Финляндии воркуют в кафе. За барной стойкой. А не на мёрзлой лавочке возле нацистского подъезда. И какие тут узкие наличники, неудобные лестницы. И неуютные дворики.
В это время к дому подъехала «Скорая» помощь. Из подъезда вынесли носилки с больным стариком. Сморщенное лицо больного было сужено в стон. К призыву о помощи. «Вмiраю…» — шептал он на украинском.
— А вот и твой пациент…
Илона крепко сжала руку Угольникова.
Раздались голоса врачей. Это означало: вези больного в госпиталь для ветеранов войны.
Когда машина «Скорой» помощи скрылась за поворотом, Илона и Угольников как по команде встали со скамейки. Переглянулись и пошли в сторону, где была машина такси.
Илона не вышла на ужин. Угольников покаялся, что не спросил номер её телефона, чтобы пригласить в ресторан. Он был так растерян увиденным, что всю дорогу в гостиницу молчал, а Илона что-то щебетала про ох, уж этот город. Этот хвалёный финский рай. Этот мрачный мираж. И что человек предполагает, но обстоятельства сильнее его. Отель Kämp, основанный в 1887 году, как гранд-отель, сиял огнями, он был ими просто залит. Напротив находился парк Эспланада. И Угольников подумал, что надо было пригласить Илону в этот парк. Но женщина появилась только на завтрак утром.
— Илоночка! Рыбка! Ты не обиделась на меня? — Угольников подошёл к женщине, извиняясь.
— Нет.
— Ты что будешь есть?
— Всё.
На Илоне был надет облегающий свитер и короткая юбочка. Сапожки выглядели высушенными, подошву удалось залатать, купленным по дороге финским клеем, аналогом нашего момента.
— Каков план на сегодня? — Угольников поставил на столик несколько тарелок с кашей, запеканкой, омлетом, сыром.
— Экскурсия. Согласно расписанию мы едем смотреть дотсопримечательсти, — Илона мягко открывал рот, откусывая кусочки ветчины. — Кстати, что делать с натюрмортами, которые находятся у тебя?
— Ой, я совсем забыл про это! — признался Угольников. — Думаю, что надо их вернуть хозяину.
— Нет. Это неверно, — снова возразила Илона. — Надо воспользоваться моментом и восстановить справедливость! Мы же русские люди, должны помогать страждущим.
— То есть, ещё один вечер приключенчества? Мы снова вызываем такси и едем передавать эти натюрморты в Галерею? Или музей, как хотел художник. Кстати, как его фамилия, ты запомнила?
— Да! — кивнула Илона. — Это Простаков Иван Муилович.
— Наконец-то я услышал заветное слово «да»! Откуда такая осведомлённость?
— Он приходил к нам в музей. Я помню этого человека. И там ему отказали. Директор сказала: мы занимаемся лишь раскрученными художниками.
— И что этот Муилович талантлив? Как Малевич?
— Лучше! — кивнула Илона.
И Угольников понял — не врёт. Ибо жесты и глаза говорили одинаковым языком. Всё напоминало в Илоне восхищение. Благоволение. Такой дух симметрии.
— Тогда, может, не поедем в парк? А сразу рванём в Галерею?
— Нет. Как говорится, оплачено…не люблю, если деньги на ветер.
Но экскурсия была скучной. Некий Калевала, памятник ему и куча странных слов о финском фольклоре.
— Ты читала его книги? — поинтересовался Угольников.
Илона ничего не ответила. Она любила слово «нет» и молчание. А когда её что-то задевало, она выдавала целую тираду слов.
Но Угольников прочёл по глазам: читала, знает, помнит. Смородиновый оттенок лучился, проникал. Ему захотелось её поцеловать. Угольников наклонил лицо и чмокнул Илону в щёку. Она не отстранилась. Он коснулся губ. Затем чмокнул в переносицу. И подумал: «Сегодня мы точно переспим…Курортный роман приближался с невероятной скоростью.»
Скорбная Пьета.
Поющая Пьета.
Верная Пьета.
Танцующая и молящаяся…
Илона напоминала Угольникову фарфоровую фигурку в витрине магазина. Он купил по дороге статуэтку и принёс в номер.
Затем шебарша бумагой достал этюды. Стал вглядываться.
На всех была Илона.
И называлась Пьетой. Матерью. Сестрой. Милосердием. Болью. Ужасом. Но не всегда было с Пьетой так. Она могла быть молодой, юной, могла быть младенцем. Старухой.
— Я не могу это продать!
Подумал Угольников. Просто не могу.
Пьета молилась на распятие сына, когда он ещё был у неё в чреве, толкался ножками, упирался головой; Пьета молилась на распятие сына, когда он сделал свой первый самостоятельный шаг. Когда потянулся ручками к солнцу, когда взял в руки первую игрушку, такую смешную погремушку-слоника. Пьета вязала ему носочки, поливала герань, Пьета выходила из тесной комнаты и давала лепёшки солдатам, идущим мимо её садика. Пьета шла с ведром к ручью, чтобы набрать воды. Пьета пела звонкую песню, и её голос достигал вершины гор; Пьета ходила учиться, Пьета была смышлёной. Пьета влюбилась и вышла замуж. Когда настал срок родин они с мужем шли по узкой тропе вверх в горы, им надо было до полночи попасть в город. Схватки начались внезапно. Неожиданно заломило спину и пятна бурой крови мелким бисером высыпали на юбку, сшитую из простого холста. Муж заботливо приподнял любимую и посадил её верхом на ослика. «Скоро, скоро мы войдём в город, там попросим приюта у добрых людей, пригласим лекаря…» «Лекаря? — переспросила Пьета. — А разве его зовут не доктором? В каком веке мы сейчас, милый, Ося, Остап?»
Но им везде отказывали в ночлеге.
— Не могу, почтенный. У меня неожиданно нагрянули гости.
— Нет, уважаемый, мест нет. Жена больна.
