потому что я стольким ему обязана.
Даже если это медленно разъедает мою душу.
Мы прибываем в особняк, в котором ни в чём нет недостатка. Его родители оба богаты, и, к счастью, это так, потому что уход, в котором он нуждается, осуществляется круглосуточно. Они дают ему всё самое лучшее, хотя это совсем не то, чего он хочет. Он не выходит из дома. Он не выходит на улицу. Он не работает. Он остаётся внутри, отказываясь от помощи, отказываясь позволить жизни начаться заново.
Я не могу сказать, что виню его.
Я выскальзываю из машины, подавляя своё беспокойство, и следую за мамой к входной двери. Дом большой, роскошный и красивее всего, в чём я когда-либо бывала. Моя мать приходит сюда исключительно потому, что считает, что вписывается в общество. Я не думаю, что это имеет какое-то отношение к состраданию и заботе, а просто некоторая надежда, что она может чего-то добиться, ведя себя так, будто она та женщина, которая подтолкнёт меня к правильным поступкам.
— Кармела, Амалия, — улыбается их дворецкий и единственный добрый человек в доме, Теодор, открывая входную дверь.
— Привет, Тео. — Я улыбаюсь ему, и он протягивает руку, тепло сжимая моё плечо.
— Как поживаешь, Амалия? Ты выглядишь немного потрёпанной.
Мне только недавно сняли гипс со сломанных пальцев, но я всё равно не смогу играть ещё несколько недель. Такое чувство, будто у меня отняли частичку моей души. Всё остальное медленно заживает. На моё лицо больше не страшно смотреть, потому что я была так сильно избита. Всё хорошо заживает, все мои швы сняты, теперь это просто путь к выздоровлению.
— Я и так стараюсь. Как ты?
— Всё хорошо, как всегда.
Тео бросает взгляд на мою мать, которая проходит мимо него, бросая своё пальто в его сторону.
— Они в чайной, — говорит Тео ей в спину, сжимая пальто и бросая на меня взгляд.
— Пожелай мне удачи, — вздыхаю я.
— Удачи, Амалия. Не позволяй ему плохо с тобой обращаться. Вопреки тому, во что ты веришь, ты этого не заслуживаешь.
Он говорит мне это каждый раз, когда я прихожу сюда, и каждый раз я улыбаюсь и говорю:
— Спасибо, Тео.
Я иду по знакомым коридорам, не обращая внимания на дорогие картины и пышные ковры, и захожу в чайную комнату. Моя мама уже как дома и болтает с матерью Кейдена о предстоящем каком-то дорогом торжестве, на котором она просто обязана присутствовать. Мой взгляд устремляется прямо на Кейдена, сидящего у окна. Он не оборачивается, когда я вхожу. Он никогда этого не делает.
Его мать, Шантель, смотрит на меня своими пронзительными голубыми глазами, от которых у меня кровь стынет в жилах. Теперь она редко разговаривает со мной. Она разрешает эти визиты, я полагаю, по той же причине, по которой моя мать настаивает на них, потому что они думают, что это самое меньшее, что я могу сделать. Но она громко и ясно даёт понять, что у неё нет на меня времени. Я ей не нравлюсь. Потому что я разрушила всю жизнь её сына.
— Мы оставим вас одних, — говорит моя мама, берёт Шантель за руку и выводит её из чайной.
Я вздыхаю и делаю неуверенный шаг к Кейдену, затем ещё один, пока не оказываюсь рядом с ним. Он бросает на меня взгляд исключительно для того, чтобы я могла прочитать по его губам, иначе, я даже не думаю, что он оказал бы мне такую честь.
— Ты продолжаешь приходить, а я продолжаю говорить тебе не делать этого. Я не хочу, чтобы ты была здесь.
Его голос лишён эмоций. Язвительный. Сердитый. Сломленный.
— И я продолжаю говорить тебе, что это мой долг.
— Ты для меня никто, — хмурится он. — Ничто. Я был бы счастлив, если бы никогда больше не увидел твоего лица, Амалия. Почему ты не можешь этого понять?
Те же самые старые слова.
Всё та же старая обида.
— Хорошо, — говорю я ему. — Как ты?
Я спрашиваю его об этом ежедневно. Игнорируя его гнев.
И он плюётся в меня огнём в ответ, ничего не меняется.
— За кого, чёрт возьми, ты меня принимаешь?
Я изучаю его. Раньше я вздрагивала. Когда я впервые увидела его. Но теперь я почти привыкла к этому, как будто и не ожидала увидеть его каким-то другим. Прошло полтора года с момента несчастного случая, но время не залечивает всех ран. Оно, конечно, не лечит их.
Его щека, подбородок и часть шеи обожжены. Третья степень. Он перенёс множество операций и пересадок кожи, чтобы попытаться исправить повреждение, но он никогда не станет нормальным, даже близко к этому. Его кожа повреждена безвозвратно, черты лица навсегда изуродованы. Прямых повреждений его рта, глаз или носа нет, но кожа, которую он повредил вокруг этих областей, лишает его некогда довольно поразительной красоты. Всё из-за меня.
И это только начало.
Он не только получил ожоги третьей степени на тридцати процентах своего тела, большая часть которых, к счастью, пришлась на туловище и живот, но и получил повреждение позвоночника, которое лишило его функции нижних конечностей. Благодаря интенсивной терапии он может пользоваться ходунками в течение нескольких часов в день, но после этого он совершенно измотан. Врачи уверены, что со временем он снова сможет ходить, но путь долог, болезнен и требует самоотдачи.
Целеустремлённость, которой у него нет.
И я его не виню.
Мне повезло.
Они до сих пор не уверены, как и почему загорелась машина, они сказали, что это случается невероятно редко, но, должно быть, что-то прорвало бензопровод и вызвало возгорание. Они так и не смогли сказать нам, что именно. Я на некоторое время потеряла сознание; я не знаю, как долго, а когда я пришла в себя во второй раз, подоспела помощь, и меня вытащили из машины. Я в основном не пострадала, если не считать нескольких глубоких порезов и нескольких сломанных костей, и, конечно, повреждения моих ушей в результате взрыва и сильного удара по голове.
Кейдену повезло меньше.
Когда меня освободили, я помогала людям, которые остановились, чтобы помочь нам вытащить его. Я помню, как была ошеломлена, с трудом слышала и испытывала такую сильную боль, что не знаю, как я вообще мог им помочь. Но я знала, что мы должны были вытащить Кейдена. Я, как и все остальные, чувствовала запах газа и понимала, насколько опасной была ситуация.
Мы успели вытащить его только половину, когда машина загорелась. Когда мы оттаскивали Кейдена назад, его охватило сильное пламя, обжигая
