class="p1">О, каким серьезным я был тогда — таким яростным и беззлобным! Когда я вспоминаю свои дневниковые записи того времени, я чувствую огромную привязанность к тому молодому человеку, которым я был, жаждущему оставить след в мире, желающему быть частью чего-то великого и идеалистического, чего, как казалось, не существовало. В конце концов, это была Америка начала 1980-х годов. Социальные движения предыдущего десятилетия утратили свою живость. Набирал силу новый консерватизм. Рональд Рейган был президентом, экономика переживала спад, холодная война была в самом разгаре.
Если бы я путешествовал в прошлое, я мог бы посоветовать молодому человеку, которым я был, отложить на минуту книги, открыть окна и впустить немного свежего воздуха (моя привычка курить тогда была в полном расцвете). Я бы сказал ему расслабиться, пойти познакомиться с людьми и насладиться удовольствиями, которые жизнь припасла для тех, кому за двадцать. Те немногие друзья, которые у меня были в Нью-Йорке, пытались дать мне похожие советы.
"Тебе нужно стать легче, Барак".
"Ты такой идеалист. Это здорово, но я не знаю, возможно ли то, что ты говоришь, на самом деле".
Я сопротивлялся этим голосам. Я сопротивлялся именно потому, что боялся, что они правы. Что бы я ни вынашивал в эти часы, проведенные в одиночестве, какое бы видение лучшего мира я ни позволил расцвести в теплице моего юного разума, оно вряд ли могло выдержать даже простую проверку в разговоре. В сером свете манхэттенской зимы и на фоне всеобъемлющего цинизма того времени мои идеи, высказанные вслух в классе или за чашкой кофе с друзьями, выглядели причудливыми и надуманными. И я знал это. На самом деле, это одна из тех вещей, которые, возможно, спасли меня от превращения в полноценного чудака до того, как я достиг двадцати двух лет; на каком-то базовом уровне я понимал абсурдность своего видения, насколько велика пропасть между моими грандиозными амбициями и тем, что я реально делал в своей жизни. Я был похож на молодого Уолтера Митти; Дон Кихот без Санчо Пансы.
Это тоже можно найти в моих дневниковых записях того времени — довольно точной хронике всех моих недостатков. Предпочтение пустого созерцания действиям. Определенная сдержанность, даже застенчивость, возможно, связанная с моим гавайским и индонезийским воспитанием, но также являющаяся результатом глубокого самосознания. Чувствительность к отказу или глупому виду. Возможно, даже фундаментальная лень.
Я взяла на себя ответственность очистить эту мягкость с помощью режима самосовершенствования, от которого я никогда полностью не избавилась. (Мишель и девочки отмечают, что по сей день я не могу войти в бассейн или океан, не чувствуя себя вынужденным проплыть круги. "Почему бы тебе просто не поплавать?" — говорят они с усмешкой. "Это весело. Вот… мы покажем тебе, как"). Я составляла списки. Я начал заниматься спортом, бегать вокруг водохранилища Центрального парка или вдоль Ист-Ривер и питаться банками тунца и вареными яйцами. Я избавился от лишних вещей — кому нужно больше пяти рубашек?
К какому великому конкурсу я готовилась? Что бы это ни было, я знала, что не готова. Эта неуверенность, это сомнение в себе не позволяли мне слишком быстро соглашаться на простые ответы. Я приобрел привычку подвергать сомнению свои собственные предположения, и это, как мне кажется, в конечном итоге пригодилось не только потому, что не позволило мне стать невыносимым, но и потому, что сделало меня прививку от революционных формул, принятых многими левыми на заре эпохи Рейгана.
Конечно, это было верно, когда дело касалось расовых вопросов. Я пережил свою долю расовых оскорблений и мог слишком хорошо видеть непреходящее наследие рабства и Джима Кроу, когда проходил по Гарлему или районам Бронкса. Но, благодаря биографии, я научился не слишком легко заявлять о своей виктимности и сопротивляться мнению некоторых чернокожих, которых я знал, что белые люди — неисправимые расисты.
Убежденность в том, что расизм не был неизбежен, может также объяснить мою готовность защищать американскую идею: то, чем была страна, и то, чем она может стать.
Мои мама, бабушка и дедушка никогда не были шумными в своем патриотизме. Чтение клятвы верности на уроках, размахивание маленькими флажками на Четвертое июля — все это воспринималось как приятные ритуалы, а не священные обязанности (их отношение к Пасхе и Рождеству было практически таким же). Даже служба деда во Второй мировой войне преуменьшалась; он больше рассказывал мне о питании пайками "К" — "Ужасно!" — чем о славе марша в армии Паттона.
И все же гордость за то, что я американец, представление о том, что Америка — самая великая страна на земле, — это всегда было само собой разумеющимся. В молодости я не одобрял книги, в которых отвергалось понятие американской исключительности; вступал в долгие, затяжные споры с друзьями, которые утверждали, что американский гегемон является корнем угнетения во всем мире. Я жил за границей; я знал слишком много. С тем, что Америка вечно не соответствует своим идеалам, я охотно соглашался. Версию американской истории, которую преподают в школах, где рабство замалчивается, а истребление коренных американцев практически не упоминается, я не защищал. Ошибочное использование военной мощи, хищничество транснациональных корпораций — да, да, я все это понимал.
Но идея Америки, обещание Америки: за это я цеплялся с упрямством, которое удивляло даже меня. "Мы считаем эти истины самоочевидными, что все люди созданы равными" — это была моя Америка. Америка, о которой писал Токвиль, сельская местность Уитмена и Торо, где нет людей, которые были бы хуже или лучше меня; Америка пионеров, отправляющихся на запад в поисках лучшей жизни, или иммигрантов, прибывающих на остров Эллис, движимых жаждой свободы.
Это была Америка Томаса Эдисона и братьев Райт, заставлявших мечту взлететь, а Джеки Робинсона — украсть дом. Это были Чак Берри и Боб Дилан, Билли Холидей в Village Vanguard и Джонни Кэш в тюрьме Фолсом — все те неудачники, которые брали отходы, которые другие не замечали или выбрасывали, и создавали красоту, которую никто не видел раньше.
Это была Америка Линкольна в Геттисберге, Джейн Аддамс, работающей в чикагском поселении, усталых солдат в Нормандии, доктора Кинга на Национальном молле, призывающего других и себя к мужеству.
Это были Конституция и Билль о правах, созданные несовершенными, но блестящими мыслителями, которые рассуждали о том, как создать систему, одновременно прочную и способную к изменениям.
Америка, которая могла бы объяснить меня.
"Мечтай, Барак", — так обычно заканчивались споры с моими друзьями по колледжу, когда какой-нибудь самодовольный ублюдок бросал передо мной газету, заголовки которой трубили о вторжении США в Гренаду,
