дочь, а потом и третий, возможен и четвертый, и пятый. А вторым, третьим, четвертым и уж тем более пятым никто становиться на хочет.
Чарзар мрачно развёл руками и ожесточённо плюнул.
— Но я уже…
— Нет! Ты должен забыть эту свою деву для услад. Дочь мелкого баннчика не пара для наследника Хизаны. Впрочем, уверен: ты и сам это понимаешь, просто перечить мне и делать назло — это у тебя уже в крови. Как её зовут?
— Ассуна.
— Перестань скрипеть зубами и начни скрипеть мыслями. Дело предстоит нешуточное, ты должен собрать рабаннов в один кулак.
Чарзар ожесточённо сплюнул.
— Свадьба?
— Свадьба. Она состоится, но только после того, как ты завершишь начатое, а Кесай получит то, о чём мы договорились.
— О чём договорились?
— Одна десятая часть доходов будет принадлежать ему, когда дорога окажется прорублена.
— Я уже во сне вижу эту дорогу, — Чарзар устало помотал головой. — Сколько себя помню, столько и слышу «дорога», «дорога»…
— Когда я был мальчишкой, больше всего на свете любил слушать песни сказителей, про то, что однажды найдётся смельчак, который сквозь тьму врагов проложит вожделенную дорогу в светлое будущее, а себя видел тем самым храбрецом, который, как красивую девушку, поведёт Хизану туда, где текут реки из молока, а на деревьях растут яблоки из золота, — Зимограсс с улыбкой огладил бороду, — Видит Отец наш Небесный, ничего не хотел я так истово, как славы спасителя нашей страны. И заклинаю тебя именами наших предков, как ядовитую змею, дави тех, кто смеет утверждать, что дорога не нужна. Это враги, это наши с тобой враги. Хизана принадлежит нам, и то, что хорошо для нас, хорошо и для страны. Если нужно будет принести в жертву половину страны, принеси. Залей кровью полночь и полдень, запад и восток, но наши враги как внутри, так и снаружи должны быть сокрушены, и на их земле должны оставить следы наши боевые кони.
— Что в ларце? Самое время сорвать тайные покровы, отец, — Чарзар холодно кивнул на мешок.
— Достань, но не открывай… Так… осторожно. Передай мне… Держу. Ты хочешь знать, что там. Что ж, смотри.
Дерабанн поставил светоч на камень, будто собираясь с силами, выдохнул, тряскими руками расцепил старый бронзовый замок и откинул крышку. Внутри на чёрной парче лежал… Чарзар недоверчиво покосился на отца.
— Это ноготь? Ты бледнеешь и трясёшься, как в падучей, только лишь от того, что держишь ларец с куском чьего-то пальца⁈
— Зная меня не первый год, ты мог бы предположить, что в этом кусочке засохшей и почерневшей плоти есть нечто такое, что заставляет меня бледнеть и трястись. Нет, не так… заставляет человека бледнеть и трястись.
— Да, мог предположить, — будущий правитель угрюмо кивнул, соглашаясь. — Просто удивлён.
— В тот год, когда Отец наш Небесный вступил в схватку с дерабанном Зла, в битве, наверное, сошлись не только боги, — Зимограсс со вздохом сдался в плен воспоминаниям, увёл взгляд в стремительно темнеющее небо, и Чарзар поклялся бы чем угодно, что сейчас отца на земле нет — хоть ножом проткни, рухнет наземь, не заметив собственной смерти. — Я охотился тогда лесах восточнее Хизан-Тар. Ощущение чего-то неминуемо страшного просто в воздухе висело, и это чувствовали все — люди, животные, птицы, рыбы. Жара становилась год от года сильней, пересыхали ручьи, уходили в землю ключи, мелели колодцы, озёра паршивели, как будто не водоёмы они, а овцы. Вода тянулась, точно слизь, от нее отвратительно воняло, ее невозможно было пить: те, кому не хватало воли удержаться, умирали от этой воды в страшных муках. Горел лес, падал скот, поговаривали, что силы зла идут войной на род людской, и не за горами битва не на жизнь, а насмерть, но одно дело разговоры старух на городском торге, и другое дело — твои собственные глаза, молодые и цепкие.
— Ты что-то видел? — Чарзар задержал дыхание.
— Да, — дерабанн спрятал лицо в ладони, растёр и помял, огладил бороду. — Я видел его.
— Кого?
— Не хватайся за меч, сейчас мы одни, — Зимограсс улыбнулся. — Не знаю, кто это был, но уверен я лишь в одном — Отцом своим Небесным он называл не того, к кому в молитвах взываем мы. Я на вороном ушёл вперёд от охотничьего отряда, пить хотелось неимоверно, и когда в лучах солнца меж деревьев блеснуло долгожданное водное зерцало, я припустил Келая во всю прыть. Каков он был? Вот подходишь ты к воде, в горле пересохло, перед глазами роится разноцветная мошкара, и видишь, что над водой у самого берега склонился человек. Весь в чёрном, будто и не жарко ему вовсе, на голове клобук, стоит на колене, держит ладонь ковшиком перед лицом и что-то шепчет. С ладони капает, но не пьет он жадно и торопливо, а шепчет, и пальцами второй руки перебирает, точно песок просеивает. И не только капает с ладони — в воду падают гады: черви, змеи, мерзкие жабы, скорпионы и пауки. И внезапно мир вокруг делается смазан, как если смотришь на всё через слюдяное окно, и вселенная в пляс пускается, будто всё сущее перед глазами на холсте нарисовано, а холст в разные стороны тянут, и тот в чёрном то больше становится, то меньше, то уже делается, то в ширину раздаётся. И ко всему озноб разбивает, и колотить начинает просто жутко. Подобный страх меня переполнял только в детстве, когда я шёл к дерабанну за наказанием.
— Мне это знакомо, — буркнул Чарзар и поёжился, бросив на отца мрачный взгляд.
— Но по крайней мере, своих отцов мы с тобой знали и знали, что нас ожидает. Там же у озера… чувство опасности и ужаса низвергается на тебя ниоткуда.
— Как жар волнами исходит от костра?
— Ты верно схватил суть. Костёр горит, и жар истекает из сердца огня во все стороны, человек в чёрном полыхал невидимым пламенем жути, только холодно делалось от того пламени, зуб на зуб не попадал. Когда он услышал меня и повернулся… — Зимограсс на мгновение закрыл глаза и его передёрнуло от воспоминаний. — Это лицо… С таким лицом невозможно пахать и сеять — рожь и пшеница не взойдут, погибнут от ядовитого дыхания, обуглятся, как на полуденном солнце, с таким лицом невозможно гончарить, под этим взглядом даже глина не примет очертаний кувшина, развалится… с такой отвратительной личиной невозможно любить женщину — бедняжка отдаст душу Отцу нашему Небесному от ужаса. И одну вещь я понял в тот же миг — он сотворен не для созидания, а только для разрушения. Для того, чтобы отрывать головы таким как я.
— Да кто это был такой?
— Не знаю. Он отравил воду, я слышал этот мерзкий запах, видел зелёные сопли в воде, и больше всего на свете молодому дерабанну тогда хотелось бежать прочь, сломя голову. Но от страха я сделал прямо обратное — выхватил меч и бросился на Чёрного.
— И? — Чарзар аж дыхание затаил.
— Подоспел мой отряд, четырнадцать мечей, только… — старик помотал головой и махнул рукой, — с таким же успехом нас могло быть сто сорок. Представь себе медведя, быстрого, как стрела и юркого, как мангуст. Чёрный был настолько быстр и силён, что… в общем, для меня время схватки растянулось до медлительной бесконечности, но на самом деле, последний из моих людей упал ещё до того, как перестал хлестать кровью первый, обезглавленный Чёрным одним движением.
Чарзар прикусил губу и невольно бросил косой взгляд за спину, на море. Зимограсс кивнул, соглашаясь.
— Он выбил меч из моей руки, и честное слово, тем, что жив, я обязан исключительно Келаю. Мой вороной заржал и взвился на дыбы за спиной Чёрного и только поэтому мне удалось полоснуть это отродье кинжалом. Убить не убил, лишь ссек ноготь с мизинца.
— А дальше?
— А дальше мне показалось, будто он замедлился настолько, что я смог биться с ним на равных. Хотя как на равных… я держал клинок из последних сил, и всякий раз мне казалось, что на лезвие падает удар кузнечного молота — руки сушило и отдавалось аж в плечо. Он не кривил рот, нанося жуткие по силе удары, не кричал и шумно не дышал. Он не оступался, не поскальзывался, не терял равновесие, его не вело, он не проваливался. Просто стоял в боевой стойке, когда надо подшагивал и просто вышибал из меня дух. А ещё у него из раны текла черная, густая кровь. Чёрная! И вот ещё что…
Зимограсс на мгновение замолчал, бросил на сына острый взгляд.
— Не все рабанны меня любят,
