в богатых наслоениях сала.
Мясо белого медведя невкусное, в еду почти не годится. Как-то во Владивостоке Геннадия угостили куском медвежьего мяса — привезли аж из самого Певека — порта, на котором заканчивается Северный морской путь.
Хоть и занесен белый медведь в Красную книгу природы, и трогать его нельзя, — впрочем, не совсем: если он напал на человека и, не дай бог, отведал его крови, то этого медведя нужно убирать обязательно, скорее всего, отстреливать, поскольку иного общения с ним уже не получится…
Потому и перепадало медвежье мясо едокам даже во Владивостоке, в Находке, в приграничных с Китаем поселках.
Поставил Геннадий варить мясо на плиту, заправил варево, как и положено, крупным серым перцем, способным выровнять любой вкус, лавровым листом, приготовил корешки нескольких поварских трав, способных превратить в толковое блюдо даже вареную бумагу или тушеную сосновую стружку, стал ждать… Варил полтора часа, как было ему велено.
Через полтора часа ткнул в медвежье мясо вилкой — все равно что в дубовый пень тыкал, вилка чуть из руки не вывалилась, — ну словно бы полутора часов, когда кастрюля с варевом послушно булькала на газовой горелке, и не было. Все бульканье оказалось пустым.
То же самое, как понимал Геннадий, должно было произойти и с моржовым мясом — это все равно, что попытаться приготовить кусок железнодорожной шпалы, пахнущий рыбой и имеющей вкус головастиков, живущих где-нибудь в районе островов Де-Лонга или пролива Вилькицкого, но сделать это вряд ли удастся даже очень опытному коку… Хотя чукчи умеют готовить моржатину довольно сносно и охотно пускают этот северный продукт в дело. Едят и с удовольствием хлопают себя ладонями по животам: вкусный, однако, был морж.
Но одно дело — понюхать, чем пахнет печенный в тундре, на костре у чукчей морж и совсем другое — стрелять в него. Вторгнувшись на каменном берегу в вонючее пространство и загнав патрон в ствол винтовки, выстрелить прямо в усатую добродушную морду — это… м-м-м!
Геннадий никогда ни в кого не стрелял — только в воробьев из рогатки в городе Свободном, да и то мимо.
Нет, рука у него на это не поднимется. Он глянул на своего приятеля, матроса Борьку Нозика, который замерзшими руками также сжимал винтовку, увидел его глаза и понял — Борька тоже стрелять не будет…
Тогда кто же будет?
Вот если моржи нападут на них… Если нападут, тогда другое дело, тогда совсем другой коленкор…
С ними находился второй помощник капитана с "Полярника" — высокий неразговорчивый человек с мрачным лицом, украшенным шрамом, — это был след какой-то операции, в которой он участвовал, когда служил в армии, в бригаде пограничных катеров… Он тоже не смог стрелять. Москалев уже забыл его фамилию, и это было досадно. Во сне он попробовал вспомнить фамилию, заворочался неловко, ощутил боль в руке — отлежал, пока смотрел картинки из своего прошлого, — не вспомнил, и ему сделалось стыдно перед тем мужиком, которого уже, наверное, и нет на белом свете…
С острова Геральда они тогда уплыли ни с чем — так и не стали стрелять в моржей, и это был поступок, которым Москалев гордился потом года полтора: они не навредили ни себе, ни природе.
Хотя, поскольку территорию ту он считал канадской, то, может быть, и надо было навредить… Когда Москалев находился уже на танкере, то пошел к самому образованному человеку на судне — радисту. Или, говоря другим языком, — маркони, который прочитал несколько сотен книг только в море… Каюта у маркони была плотно заставлена книгами. У него Геннадий и спросил:
— Чья земля — остров Геральда, наша или канадская?
Радист в ответ насмешливо хмыкнул:
— Если бы была канадская, вряд ли бы вам дали высадиться на острове… Да еще с винтовками. Повязали бы за милую душу и гурьбой загнали в каталажку.
— Значит, земля эта наша?
— Даже более, чем наша, можешь в этом не сомневаться. И моржи также наши, с советскими паспортами. Понятно, мареман?
— Так точно!
— Тогда все вы — молодцы, не опозорили себя меткими выстрелами.
Наклонил Геннадий голову согласно, — так оно и есть, — и покинул владения радиста…
Прошло немного времени, экспедиция двинулась дальше на север, в ледяные поля Арктики, но перед походом моряки неожиданно получили от небесной канцелярии роскошный подарок — южный денек. Южный день на севере… Очень ясный, даже небо было голубым, как на юге, Москалев совсем не предполагал, что небо здешнее может иметь такой невинный цвет, но что было, то было.
Экспедиция направилась в Берингов пролив. Из пролива была видна крохотная полоска далекого берега, мелкие домики, окрашенные в яркий цвет красные крыши…
— Что это за поселок? — спросил Боря Нозик у боцмана.
Тот фыркнул — не сдержался мужик.
— Этот поселок называется Америка. Темнота декабрьская!
Нозик не поверил:
— Аляска?
— О, уже малость светлее, — боцман снова фыркнул. Ну словно бы морж, к которому в гости пришли люди с винтовками. — На ходу режешь подметки. Ученье свет, а неученых тьма.
Было холодно. У специалистов, которые изучают моря и страны, зондируют климат, есть одно обобщенное понятие, довольно угрюмое, но — официальное. Понятие называется "Индекс суровости климата". В Москве, например, это понятие имеет цифру 1,7. На Диксоне — 7,0. Берингов пролив будет, наверное, посуровее Диксона. Само определение "Индекс суровости климата" вызывало у Москалева невольное уважение — перед индексом, представьте себе, хотелось снять шляпу.
Едва экспедиция оказалась на территории Северного Ледовитого океана, как в зоне видимости обозначился небольшой айсберг, метров двадцать высотой, не больше, айсберг облюбовали три белых медведя, резвились около него.
Айсберг был уже старенький, обсосанный ветрами и водой, весь в дырках, словно гигантская головка сыра — выдержанного, твердого, древнего желтоватого цвета.
Вот один медведь ловко забрался на его макушку, нигде не оскользнулся, не завалился набок, на верхотуре примерился, уселся задницей на скользкую поверхность, вытянул ноги, передними лапами оттолкнулся, как руками, и быстро покатил вниз. По пути азартно повизгивал от удовольствия. На приличной скорости он въехал в воду, только брызги полетели в разные стороны, словно в океан шлепнулся снаряд.
За первым медведем приятную поездку совершил второй медведь, а потом и третий. Занятное было зрелище. Ни в одном зоопарке не увидишь ничего подобного, и прежде всего потому, что в водах зоопарков не плавают двадцатиметровые айсберги.
Так Москалев начинал девятнадцатилетним юнцом обживать океаны… Прошлая жизнь снилась ему всегда, когда он находился в плавании.
7
Через неделю рефрижератор встал на якорь — впереди буйствовал циклон с пятиметровыми волнами, идти на
