— А сейчас зачем?
— Он вам сам расскажет. Хотя, может, и не расскажет. Пока своими руками их не уничтожит. Или я, говорит, или они. Такая вот цель. Вы, конечно, осуждать будете.
— Буду.
Продолжая разговор, они вышли из церкви. Олег запер входную дверь.
— А я не знаю. Если каждому щеку подставлять, они только рады будут. Беспредел начнется.
— Кто «они»?
— Карма у здешнего народа просто катастрофическая. Поколение за поколением все хуже и хуже. Поэтому вырождение. Я давно уже пришел к выводу — единственный выход в самосовершенствовании. Вы не согласны?
Олег забежал вперед и заглянул в глаза отцу Андрею.
— Сколько вам лет, Олег?
— Двадцать семь. А что?
— Вспомнил, какая у меня в голове в эти годы каша была…
На выходе со двора им встретился спешивший куда-то старик Шабалин. Он остановился и угрюмо посмотрел им вслед. Почувствовав взгляд, отец Андрей оглянулся. Шабалин отвел глаза и, опираясь на тяжелую палку, заспешил дальше.
— Кто это? — спросил отец Андрей.
— Это? Это бывший хозяин здешних мест и всей окрестной тайги. А может, еще и не бывший. Разные тут разговоры ходят, наслушаетесь еще…
* * *
Мать трех сыновей Боковиковых — Виталия, Василия и погибшего Ивана — невысокая седая женщина с тяжеловатым лицом чалдонки и настороженным ускользающим взглядом, сидела в ногах Машиной постели и растирала пальцами и ладонями какую-то сухую траву, ссыпая труху в большую глиняную миску, стоявшую у неё на коленях. Маша — худенькая девушка с красивым нежным лицом и испуганными неподвижными глазами — сидела на кровати, прижавшись в стене и поджав ноги.
— И отец у моего Михаила Касьяновича такой же был. Заработок получит — и за водкой. Видишь, идет с бутылью — тогда такие трехлитровые бутылки были — все, загулял Касьян, лучше не подходи. Будет пить, пока всю не кончит. Пьет и на лошадях катается. Лошадей не распрягал даже. Один пьет, сроду никого не позовет. Помаленьку пьет. Целый месяц пить может. А тетя Поля — свекровка моя — одна пластается. Слова никогда никому поперек не скажет. Работала с темна до темна. В таком широком фартуке все ходила, хлеб серпом жать нанималась. По сорок соток жала на чужих людей. Ей хлеба надают, сколько унесет, она его в фартук сложит и несет домой. Детей у них четырнадцать было — кормить-то надо. Э-э, девка, да ты опять сомлела. Неинтересно тебе про жизнь про нашу. Конешное дело — это когда было-то. А как ни крути, все оттудова пошло… Может, песню спеть?
Маша чуть заметно склонила голову.
— Я тебе её уже сколь разов пела. Видать, на сердце легла. Иван её тоже уважал. Спой, говорит, мама, отцову любимую. Васька — тот сам пел, а Иван — чтобы я…
Негромким приятным голосом запела:
— Сине море без прилива, моряк плавал по волнам…
Окна в комнате завешены тяжелыми шторами — свет едва пробивается. На столе — отключенный компьютер, стопки книг экономического вуза, большой букет свежих полевых цветов. На стене — фотография весело смеющейся Маши. Другой стол весь заставлен яркими детскими игрушками — видно, что к ним давно не прикасалась ничья рука. Резким контрастом ко всему — современный пятизарядный карабин, пристроенный у дверей под большими оленьими рогами.
Пение оборвали стук в ворота и хриплый яростный лай заметавшегося во дворе Кармака. Аграфена Иннокентьевна торопливо отставила миску с травой, подошла к окну и осторожно выглянула. В двухэтажном особняке Аркадия Зарубина комната Маши была наверху, и сверху можно было разглядеть стучавших. Это были Олег и отец Андрей. С противоположной стороны улицы уже выглядывали из-за заборов и приоткрывшихся калиток соседи…
— Господи, дождались, — перекрестилась Аграфена Иннокентьевна и, тяжело ступая по крутой лестнице, стала спускаться вниз.
Как только она скрылась за дверью, Маша метнулась к карабину, умело передернула затвор, заскочила с карабином на постель и, направив ствол на дверь, стала ждать.
Аграфена Иннокентьевна оттащила Кармака от ворот, зацепила цепь за крюк у сарая и отодвинула тяжелый засов калитки. Олег и отец Андрей еще не успели зайти во двор, как у ворот резко затормозил запыленный уазик, и из него торопливо выпрыгнул Роман Зарубин. Он хлопнул Олега по плечу, крепко и внимательно пожал руку отцу Андрею.
— Простите великодушно, батюшка. Спешил вас перехватить — говорят, в церковь пошел. Я туда — никого. Так, конечно, долгожданных гостей не встречают, еще раз прощения прошу. Заходите, заходите…
Все вошли во двор. Захлопнувшаяся калитка и высокий забор отрезали их от любопытных взглядов.
— Проходите в дом, — пригласил хозяин. — Олег, показывай дорогу.
Олег и отец Андрей поднялись на крыльцо, вошли в дом. Зарубин придержал Аграфену Иннокентьевну.
— Как она?
— Роман, ты б её сейчас не ворошил. Я в погреб спустилась картошки набрать, а она спугнулась чего-то. До сих пор не в себе.
— Срок подошел, Иннокентьевна, начинать надо. Не вовремя батюшка приехал, ну да что теперь.
— Ты же срок на осень считал. Случилось чего?
— Еще не случилось, но может. Очень даже может. А ты давай сейчас к себе беги. Беги, беги. Василий вернулся.
Аграфена Иннокентьевна охнула, приложила руку ко рту, как-то жалко, неверяще посмотрела на Зарубина: — Правда, что ль?
— Правда, правда, своими глазами видел.
Аграфена Иннокентьевна с неожиданной легкостью сорвалась с места…
* * *
Она торопливо шла по узкому деревянному тротуару, иногда даже пробегала несколько шагов и чувствовала, что чуть ли не каждый, кто попадался навстречу, останавливался и смотрел ей вслед. Взгляды были любопытные, неприязненные, иногда злые, иногда сочувственные. Но Аграфене Иннокентьевне почему-то они все казались испуганными, и она, с неожиданным для себя ожесточением, шептала: — Теперь посмотрим, как оно все обернется… Теперь все разберем…
— Слышь, Аграфена, — окликнул её от магазина старик Шабалин. — Поди-ка сюда!
— Чего надо? — так и вздернулась она вся, с ненавистью глядя на тонкие синюшные губы бывшего властителя этих мест.
— Твой интерес, потом, смотри, не пожалей.
Аграфена Иннокентьевна нехотя сделала несколько шагов
