разговору стало понятно, что он перенес инсульт. И эти слезы, наверное, тоже были результатом перенесенной болезни.
Азми после возвращения из Египта поселился в этом городе и открыл свою аптеку. По тому, как к нему относились окружающие, стало понятно, что он один из самых уважаемых здесь людей.
Азми поведал генералу о том, что я герой. Это очень испугало меня, я подумал, что они поднимут меня на смех. Ведь все мое геройство заключалось в том, что я, уложив на землю английского надзирателя, отобрал у него оружие, когда тот прикладом хотел ударить одного из моих друзей. За что нас обоих и посадили в узкий сырой подвал на две недели.
Пока на сцене пели и танцевали, Азми гладил меня, как маленького ребенка, и, не переставая, рассказывал о минувших днях. Немного успокоившись, он перешел к другим историям из лагеря Зеказик. На этот раз герои выступали в роли артистов. Он стал говорить о том, как я опять же с моим другом организовали в лагере сцену, самостоятельно оформили ее и начали ставить спектакли. Они были настолько хороши, что даже иногда приходившие посмотреть выступления английские офицеры восхищались нашим мастерством. А Азми, по его словам, ни в детстве, ходя на спектакли в театр Минасяна, ни после в Дарюльбедаи[22] не ощущал того восторга, как тогда, когда смотрел на нас в лагере. Пока он это говорил, у меня вертелся вопрос. Мне так хотелось спросить у него, в каких фруктах он находит вкус диких слив, съеденных им в детстве!
От этого театра в лагере у меня осталось несколько смешных воспоминаний. Например: играющая на скрипке под окном любимого девушка. Эту роль мы дали одному рядовому музыканту, нарядив его в женское платье. Стоя у вымышленного окна, вместо скрипки он дудел на трубе. Всякий раз, когда я вспоминаю эту картину, то не могу сдержать улыбки.
Видно, эти воспоминания и всколыхнули в его сердце переживания, которые до сих пор дремали где-то очень глубоко в душе. Вместе с тем этот театр в лагере Египта стал для нас чем-то вроде приюта. Эту сцену мы украшали с большим старанием. Даже переносили с места на место, не обращая внимания на комизм своего положения.
Господин Сервет[23], слушая истории о театре, стал смотреть на меня как на очень важного человека.
— Эх… Значит, и вы в него влюблены, — произнес он.
— А разве был в наше время в Стамбуле кто-либо равнодушный к театру? — вместо меня ответил ходжа. — Меня в свое время из-за этого исключили из Бахрие[24]… Я тогда был морским лейтенантом. Для того чтобы играть, мы собирались в районе Фатиха[25] в одном доме. Потом на нас донесли во дворец, что, мол, мы готовим заговор против султана… В жандармерии после хорошей взбучки нас отправили кого куда. Мне посчастливилось — я попал в Адану[26]. После ссылки, мотаясь по свету, я решил осесть здесь.
— Наш уважаемый ходжа Эюр Арсой произнесет речь, — сказал директор, подходя к ходже. — Пусть это будет сюрпризом.
Директор посмотрел на нас и еле слышно добавил:
— Посмотрим, над кем негодник станет издеваться на этот раз. Будем надеяться, что он не выкинет какую-нибудь глупость!..
— Ну, вы меня вынуждаете, — ответил ходжа, потирая руки. — Не знаю, о чем и говорить… И совсем без подготовки… Если разрешите, начну я, пожалуй, с директора дома культуры…
Он показал нам небольшую пантомиму, в которой безжалостно изображал директора, показывая, как он, якобы приглашая на танец барышень, потом гладит их по мягкому месту.
Директор, смотря на все это, только руками разводил, а потом, не выдержав, выкрикнул:
— Ах негодник ходжа! Клянусь Аллахом, я тебе тоже подготовил сюрприз. Сейчас расскажу всем, какие глупости ты творишь в твои-то годы…
Ходжа сразу прервал свое выступление.
— О Аллах! — воскликнул он и стал артистично кидаться то в один, то в другой угол сцены.
Все засмеялись. Проигнорировав наш стол, ходжа сел за столик начальника уезда.
— Послушай, ты вроде как пошутил, а ходжа так испугался, так смутился, честное слово, — сказал начальник уезда директору.
— Разве у него осталась совесть, чтобы смущаться? Набедокурил, а теперь боится, что все расскажу…
— Да бросьте вы, не надо, господин директор.
— Да разве я на такое способен, дорогой мой! Просто решил пошутить. Хотел немного припугнуть, а он не оставил возможности насладиться…
Тут директор опять вспомнил обо мне.
— Слушай, дружище! Дай я тебя познакомлю с начальником нашего уезда!
Теперь все мы были у стола начальника уезда. Азми опять стал рассказывать о лагере Зеказик. Как он однажды с другом решил совершить побег, но англичане их схватили и три дня продержали в яме.
— Хромата моего друга и моя плохая речь — это последствия того случая, — объяснил он.
Пока он говорил, я услышал, как ходжа произнес странные слова:
— В своей стране одно, а на чужбине — совсем другое. Куда побежишь?!
На эти слова никто не обратил внимания, однако я после этого стал внимательнее присматриваться к нему.
— В этом лагере мы организовали театр, — продолжал рассказывать Азми. — На руках у нас не было текстов пьес, поэтому записывали то, что помнили наизусть, и декорации тоже по памяти делали. Наш театр прославил этот лагерь.
Когда завели разговор о театре, страдания господина Сервета возобновились. Он поднялся со своего места и, подойдя ко мне, хотел было о чем-то спросить, но и на этот раз ходжа влез в разговор.
Прошлое со своими запахами и надеждами окутало нас. Я не узнавал себя.
— Мы смогли уйти намного дальше, чем можно было надеяться, — прошептал я ходже на ухо ответ на заставивший меня задуматься вопрос.
На этот раз он на меня посмотрел. В его глазах читалось глубокое сострадание. Мы словно были опьянены каким-то неизвестным напитком. Прошлое, как кинолента, проплывало перед нашими глазами и таяло. Все это и повлекло за собой самое непредвиденное — ходжа и господин Сервет решили поставить пьесу. Это решение они приняли под запах свежезаваренного чая и сырных бубликов, подогревающихся на печи. В результате эта ночь стала незабываемой. Все стали самими собой. Все были детьми.
Быстренько стали готовиться. Вечером во время свадьбы была поставлена пьеса о Родине силами театрального кружка дома культуры. От них остались некоторые вещи. Из них мы смастерили янычарские Кавуки[27] и мантии. Среди людей, приведенных в возбуждение этими приготовлениями, была и Макбуле. На этот раз она вела себя как маленькая девочка.
— И я, и я тоже буду
