таким чином уберечь пятьдесят пудов от разверстки. Ты там втолкуй нашим, шо, давая в долг, мы в узде держим мужиков, а они благодетелями нас почитают. Двойная выгода.
Во дворе залаял волкодав. Федорец встал, прислушался, поглядел на полку с газетами, под которые сунул обрез и две обоймы патронов. Собака еще раз-два брехнула и умолкла.
— Вот они, газетки кронштадтские, называются «Красный Балтийский флот». — Федорец показал на полку с мисками, где лежали газеты, сложенные стопкой, как блины. — Ты почитай резолюцию коллектива РКП(б) дивизиона эскадренных миноносцев. Вникаю я в нее, и сердце радуется: ни слова в резолюции нет про эту там классовую борьбу, про руководящую роль большевиков, про задачи партийных организаций флота.
Иван Данилович потянулся к полке с газетами, увидел Евангелие, поверх него «Капитал» Маркса. Взял церковную книгу и перелистал страницы, густо исчерканные химическим карандашом.
— А где же твоя главная хозяйка? — вспомнив о второй жене Федорца, спросил Иван Данилович и не стал брать газеты.
— На печи доходит… Тоже в тифу, — нехотя ответил старик, и мохнатые, как гусеницы, брови его рассерженно зашевелились, поползли от переносицы.
— Лечить так же, как и Одарку, класть лед на голову, — приказал ветеринар.
— Нэ трэба лечить… Старуха свое отжила, пора и честь знать. — Федорец ударил широченной ладонью по клеенке, словно печать приложил.
Ветеринар посмотрел на него, подумал: такой, глазом не моргнув, убьет беззащитного человека.
Клацнула железная щеколда, и в дверь, обитую войлоком, поскреблись с улицы. Христя вышла на порог, впустила в горницу оборвашку лет девяти, в огромных солдатских ботинках на босу ногу.
Ослепленная светом лампы, девочка щурила большие глаза, отсвечивающие лихорадочным блеском. На руках она держала завернутый в тряпки сверток, бережно прижимая его к груди.
— Зачем привела? Гони ее в три шеи, — громыхнул Федорец. — Много их тут шляется возле моего дома.
«Как же она, милая, прошла мимо волкодава?» — подумал Иван Данилович и спросил ласково:
— Ты откуда, девочка?
— Из Куприева.
— А идешь куда?
— В город иду.
— А мамка где твоя?
— На печи лежит моя мамка… — Девочка шмыгнула мокрым носиком.
— Как это — на печи?
— С голоду померла.
— А батько твой где?
— И батько тоже помер, и сестра Варька, все сгинули, прибрал господь, осталась только я с малым Васильком. Вышли мы из села вчера утром, семь душ, ночевали в поле, у скирды соломы, а дошли до хутора только трое, остальные пристали на дороге, мабуть уже и замерзли.
Христя взяла из красных рук девочки сверток, волнуясь, принялась разворачивать. Из тряпок, как птенец из скорлупы, выпростался ребенок. Женщина поднесла худенькое, с просвечивающими ребрами тельце к свету.
«Понятно, почему волкодав даже не гамкнул. Собаки никогда не бросаются на младенцев, — вспомнил Иван Данилович и тут же подумал: — Пес не бросился, а Федорец накинулся».
— Назар Гаврилович, дозволь ей переночевать у нас, — взмолилась Христя, — не выгонять же детишек на мороз, загинут они на дворе.
— Ну, когда ты такая сердобольная, возись с ними, годуй моим хлебом, — дозволил кулак и нехотя потянулся к графину. — Давай, Иван Данилович, заедем в Куприево, подывымося, до чего большевики село довели. Там уже всех собак и котов пожрали.
Христя бросилась к печи: уронив загромыхавшую железную заслонку, достала горшок с горячей водой, налила воду в оцинкованное корыто и, забыв обо всем на свете, принялась купать запищавшего ребеночка. Девочка стояла рядом, набирала в ладошку теплую воду, плескала на своего крохотного братца.
— Цыть, не плачь, Василько, — как взрослая, приговаривала она, — а то дедушка выгонит тебя на мороз, — и испуганно скашивала темные глаза в сторону Федорца.
Искупав мальчика, Христя запеленала его в чистую наволочку и, забравшись в угол горницы, подальше от строгих глаз свекра, принялась поить его теплым молоком с чайной ложечки. Мальчик пил жадно, захлебываясь, закрыв глаза.
Глядя на брата, девочка судорожно глотала слюну. Спохватившись, Христя и ей налила молока в стакан, отрезала ломоть пшеничного хлеба, строго сказала:
— Подкрепись на сон грядущий, сегодня больше не дам, а то помрешь.
— Тетя, где здесь Бондаренко проживает? — спросила девочка, и, хотя спросила шепотом, Федорец услышал, строго спросил:
— А зачем он тебе, вурдалак, сдался?
— Голова сельрады просил лист ему передать. — Девочка достала из-за пазухи страничку, вырванную из ученической тетрадки. — Лист дядько нес, да пристал на дороге, передал мне.
— Давай письмо сюда.
Робея, девочка отдала. Федорец подошел поближе к свету, напялил на коршунячий нос очки, прочитал написанное, поморщился.
— Кличет на субботу, на заседание партячейки в Куприево. Видать, допекло, раз большевики решили собраться вместе. — Старик скомкал бумажку, со злостью швырнул в печь.
— Птицы одного оперения всегда собираются вместе, — вставил в разговор отец Пафнутий, зевая и крестя волосатый рот.
Христя увела девочку и унесла ребенка в свою горенку. Там спокон века висела подвязанная к потолку люлька, в которой сейчас лежала отдающая нафталином одежда.
Христя сняла одежду, кинула на пол, положила в люльку младенца, девочке постлала на железном сундуке.
Худосочный свет лампы не достигал углов хаты, и Аксенов не сразу приметил там дорогие вазы, стоявшие на полках; ими пользовались в хозяйстве, как простыми горшками.
В противоположном от печи конце просторной горницы стоял уже знакомый Ивану Даниловичу огромный беккеровский рояль; в черной крышке его, как в зеркале, отсвечивало все убранство жилья и лица людей.
Христя накрыла лакированную крышку кожухом, бросила сверху подушку.
— Вот тебе и постеля готова, — сказал хозяин ветеринару.
Иван Данилович, хватив за ужином лишку, с трудом, словно на лошадь, взобрался на вороной, подкованный медью рояль.
Отец Пафнутий, икая, лег на деревянном залавке, подложив под кудлатую голову свернутый полушубок и накрывшись снятым с себя зеленым подрясником.
Назар Гаврилович пожелал гостям спокойной ночи и, не стыдясь их, отправился в соседнюю комнатенку, в которой ночевала невестка, да там и остался.
Поп не удержался, съязвил шепотом:
— Вот тебе и проповедуй такому снохачу — не пожелай жены ближнего твоего!
Когда все улеглись и в хате установилась заполночная тишина, из своей комнатенки в одной рубахе, словно привидение, появилась Христя и, отодвинув железную заслонку, сунула в горячую печь свою верхнюю одежду.
— Рубаху тоже надо прокалить, — посоветовал Иван Данилович, приподымаясь.
— Соромно мне спать голой.
— Лучше поспать ночь раздевши, чем схватить тиф.
Христя на цыпочках ушла к себе; словно видение, вернувшись нагишом, сунула рубаху в печь и, стыдливо прикрывая руками грудь и низ живота, исчезла в двери.
Лежа в душной комнате, прислушиваясь к храпу пьяных мужчин и торопливому бреду двух больных женщин, Иван Данилович долго не мог уснуть; с ненавистью думал он о кулаке, который и в
