встречаются те, кому изнутри отвечает кто-то другой. В изгое пугало именно это.
Вдруг изгой повернул голову, посмотрел мимо глаз и что-то сказал. Кольнуло сладким до изнеможения ужасом. Стало неуютно, а потом стало хорошо – значит, внутри не было зверя.
Может, это и была причина?
Мать опять недовольна:
– Почему телефон выключил? А если случится что?
Ей не объяснить, что на него приходит. Она вообще не знает, что может прийти! С подделкой голоса, притворяющееся человеком, не говоря уже об обычных коллажах, кровосмесительных и не очень. Сеть – великое средство издеваться неузнанным, но хуже всего, когда жертва и её гонитель известны, тогда Сеть, будто ритуальная маска, прячет личины, и травля растягивается во времени и пространстве, успокаивая жертву тем, что оскорбления не бросаются ей прямо в лицо.
– О чём задумался?
– Да так... Ни о чём. Сны.
– Это от сердца, – вздыхает мать, – если оно болит, снятся плохие сны.
Мать улыбкой извиняется за нагоняи. Ей некогда сказать обычную женскую нежность, и она давным-давно, вот уже целых два месяца, не может осознать, что навсегда опоздала. Что-то оказалось нарушено, и началась травля. Мать не в силах это исправить, хотя обещает:
– Я защищу от всего на свете. Слышишь?
Слышно.
– Давай сменим номер? На этом... тариф плохой.
– Опять? Недавно же меняли!
Номер менять бесполезно. Все цифры сообщаются классной, которая заносит их в журнал. А журнал из класса в класс доверяют носить девочкам. Среди которых так хорошо колосится Гапченко.
Лучше потерять телефон на улице. Или где-нибудь под кроватью.
Но ведь звонит ещё и отец.
Он злится, если ему не ответить, и при встрече хмурится, бросая короткий насупленный взгляд. От нервов у отца зажмуривается один глаз. Трепещущее веко зловеще опущено и совсем не хочется, чтобы оно приподнялось. Отец долго раздумывает, затем подходит, вздыхает – не за тем, чтобы показать обиду, а для того, чтобы показаться шире – и начинает взрослый мужской разговор. Об ответственности; о том, что мне-то всё равно, гуляй, но пожалей хотя бы мать, она волнуется. На самом деле отец чувствует себя уязвлённым, он переживает, что с ним не сочлись, не поставили в известность. У него так со школы, армии, первого полулегального дохода и вплоть до сегодняшней работы, где ему приходится доказывать своё и опровергает чужое. Отец средний чин в службе охраны, организовывает будки и склады, много бегает, ругается, порой рукоприкладствует, нервно живя между начальником и подчинённым. Вот почему он так нарочито мужиковат, грозен и грузен. И густые усы тоже отрастил поэтому. Это система опознавательных знаков. Чтобы издалека было видно – не подходи, наткнёшься на историю из гарнизона.
– Опять телефон заспал? – отец подсаживается к столу и его лицо готово мять.
– Хочет номер сменить...
– Вот оно как, – отец смотрит озадачено, – случилось что?
– Ничего не случилось. Просто на уроках выключаю, чтобы не звонил, а потом забываю включить.
– Но номер-то зачем менять?
– Да много всякой фигни приходит. Достало.
– Херомантия приходит, значит? Ну, смотри... Главное учиться не забывай, иначе будешь как я чужое добро охранять, – и отец вдруг громко требует, – а хлеб где!? Мать, дай хлеба!
Крошки сыплются на оголённый, похожий на валун живот. Он весь из тугого мяса, нагулян свининой, пивом, непростой ратной службой. Это не брюхо, а живот, какой
