место у Реннеке. Неужели люди не могут оставить в покое сестру милосердия, которая предпочла место в частном доме?
Оказывается, не могут. Хердис чутко ловила все слухи. Она слышала намеки, предположения, обрывки сплетен. Словно эхо, летевшее отовсюду. Оно, подобно камфарному маслу, втекало в уши Хердис, а попав внутрь, уже начинало жить своей собственной жизнью. Хердис помнила взгляд директора банка Реннеке, когда он в первый раз увидел тетю Ракель на празднике у Тиле; Хердис тоже присутствовала на этом празднике. Директора будто подменили, он весь засветился, словно свеча, когда, склонившись перед тетей Ракель, поцеловал ей руку.
В книге про барона Мюнхгаузена Хердис читала о трубаче, который вместе с войском попал в холодную Россию. Там был такой мороз, что трубач не мог извлечь из своей трубы ни одного звука — он дул изо всех сил, однако все ноты замерзали и превращались в льдинки. Но, несмотря на это, он продолжал дуть в свою онемевшую трубу. А после, когда он сидел в кабачке, где жарко топилась печь, ноты в его трубе оттаяли и труба весело заиграла сама собой.
Этот рассказ доставил Хердис много радости и пробудил в ней щекочущее желание самой придумать какую-нибудь историю, сочинить сказку, которая немного походила бы на эту, но все остальное было бы придумано Хердис. Например, про эхо в горной долине, где все оледенело и эхо замерзло. А много лет спустя, когда в долину снова вернулось солнце и стало тепло, эхо оттаяло и запело, заговорило, закричало, засмеялось, забормотало и заплакало, хотя все люди давно замерзли…
— Хердис, ты делаешь уроки? — неожиданно спросила мать.
Ну вот, она опять замечталась и забыла следить за разговором. «М-мм», — промычала она, и ее взгляд в первый раз упал на книгу, которую она случайно сняла с полки, чтобы загородиться ею: «Poetical Works of Lord Byron»[5]. Хердис ни слова не понимала в этой книге, зато в ней были интереснейшие картинки — на тот случай, если кто-нибудь полюбопытствует, зачем ей именно эта книга.
— Не будь такой наивной, Франциска, — услышала Хердис голос дедушки. — Он называл ее Ракель, это многие в театре слышали. Не сестра Ракель. Не фрёкен Керн. И на ней не было формы сестры милосердия, она была в черном платье, очень элегантном и дорогом. Нет, нет, не прерывай меня… И они прошли под руку и сели в машину.
— Типичные сплетни! — сказала мать, теперь они говорили уже не шепотом. — Хо-хо! Я всегда считала очень лестным, когда обо мне сплетничали. Никто не станет сплетничать о серых и скучных людях.
— Нет дыма без огня!
Мать встала и запрокинула голову, и каждый звук, который произносили ее уста, взлетал и качался на волнах ее смеха:
— Без огня! Увы! Увы тому, в ком нет огня! Уж ты-то должен был бы знать это. Тс-с!
И верно, на лестнице послышались шаги, легкие, почти неслышные шаги дяди Элиаса. Теперь Хердис хорошо знала их, они часто приносили ей радость, особенно когда были так легки, как сегодня. Но зато они прервали этот интереснейший разговор, часть которого она прозевала…
Впрочем, встреча дяди Элиаса и дедушки тоже обещала быть интересной. Мать уже была в прихожей, она ласково, как обычно, встретила дядю Элиаса и что-то сказала ему.
Дядя Элиас отвел глаза от настороженного взгляда, метнувшегося к нему с кресла, где сидел дедушка, но быстро подошел к дедушке и протянул ему руку.
— Очень, очень рад! Мы уже давненько не виделись.
Он засмеялся, по-прежнему не глядя дедушке в глаза:
— Надеюсь, ты останешься обедать? Я… хе-хе… Я плохо помню, но… По-моему, в последний раз я позволил себе… Фу, черт! В общем, прости, пожалуйста, если я тебя обидел…
— A-а, пустяки! Забудем об этом, — сказал дедушка.
…Моя мать сказала, что я должен поблагодарить за деньги на учение. Поэтому я благодарю за деньги на учение. Но у матери водянка, и она не может работать, и ей не на что будет жить, если я буду ходить в школу. Поэтому примите поклон от
уважающего Вас
Элиаса Нурвалда Хансена Рашлева
— Та-ак, — сказал дядя Элиас с почти незаметным вздохом и аккуратно вложил письмо обратно в конверт.
Некоторое время было очень тихо. Шум трамвая на Береговой ощущался корнями волос. Дедушка шелестел газетой, за которую он спрятался. Дядя Элиас заботливо разгладил конверт, прежде чем сунуть его в карман. Лоб у него покраснел.
— А я тоже получила сегодня письмо, — сказала мать, может, чуть-чуть громче, чем следовало, а может, так показалось из-за воцарившейся тишины.
Потом она прочла письмо вслух, внутри у Хердис все сжалось от ледяной дрожи, но дрожь тут же прошла, уступив место теплу, которое блаженно разлилось по всему телу.
Ведь письмо было хорошее. В нем говорилось, что Хердис стала проявлять больше интереса к урокам и что школьные занятия идут успешно. К сожалению, дядя Элиас слушал невнимательно, а ему не мешало бы послушать это как следует; в груди у Хердис шевельнулась радость, но вдруг что-то случилось. Мать нахмурила лоб и на секунду замолчала.
— Ох! — вздохнула она. — Ох, эти дети! Я ничего не понимаю! — воскликнула она.
И прочла дальше:
…Можно, конечно, сказать, что эти проступки не очень серьезны, но, поскольку они имеют отношение к школьной дисциплине и поскольку Хердис упорно отказывается подчиниться этой дисциплине, необходимо, принимая во внимание последствия, просить, чтобы со стороны семьи были приняты более серьезные меры, дабы выяснить, что является причиной столь упорного нарушения школьных правил.
Если не считать непроницаемого молчания, на которое мы наталкиваемся, когда в дружеской форме пытаемся обсудить с нею эти вопросы, остается сказать, что больше в поведении Хердис нет ничего предосудительного.
Уважающая Вас
Сильвия Мэрк,
классная наставница
— Ну, Хердис, что ты на это скажешь?
Хердис ничего не сказала. Она почувствовала, как у нее сжались губы. Мать продолжала:
— Я не понимаю. Почему ты непременно стремишься избежать… избежать того, чему подчиняются все остальные?.
Хердис молчала.
— Господи, как это на тебя похоже! «Тролль, будь самим собой»[6]. Ей говорят: стрижено, а она — брито! Одно упрямство. Даже в таких пустяках. Почему ты отказываешься стать в строй, когда все возвращаются в класс после перемены? Ты что, с кем-нибудь поссорилась?
— Нет.
— Так в чем же дело? Элиас, ты слышишь? Она себе все портит только потому, что ей не хочется возвращаться в строю после перемены. Так, Хердис?
Хердис подавленно молчала.
Дедушка шелестел газетой.
— Жаль, что девочек не берут в корпус
