не по себе оттого, что я не могла его попросить за дверь, что мне придется одной быть с ним под нашей крышей.
Я растерянно глядела, как он снял свой автомат и положил его на стул так осторожно, будто это было не стальное, крепко сделанное оружие, а хрупкая скрипка, как он сбросил плащ-палатку, подошел к столу, вытащил из кармана банку консервов, со стуком поставил, оглянулся на меня.
— Приглашаю к столу. Не стесняйся…
Я не двинулась с места.
— Ну как хочешь…
Он достал из-за голенища нож, ловко раскрыл банку и, присев, начал выковыривать тушенку и класть ее в рот. Как бы извиняясь, заговорил:
— Отбился. Не углядел, куда наши завернули. Вот и остался без довольствия.
А я все молчала и глядела, как он ловко поддевал мясо и слизывал его с ножа.
— Ну ты что? Воды бы хоть принесла, — проговорил он и, не дождавшись моего ответа, сам двинулся на кухню. Там забрякали ведра, и скоро он вернулся с ковшом в руках. Выпил воду, вкусно крякнул. — Одна, что ли, дома? Ну ты не бойся… Как звать?
— Маша.
— А меня звать Русин, Алексей Иванович. Алешка просто. Вот и знакомы! Так я у тебя переночую? Вот тут лягу, на пол, ничего?
Он бросил плащ-палатку на пол лег, положив рядом автомат. Я не успела оглянуться, как он уже спал. Пилотка свалилась с его головы, обнажив волосы цвета спелой ржи. Без пилотки он выглядел совсем иначе — вихрастый мальчишка, усталый и чем-то огорченный даже во сне.
Забившись в угол за столом, я, боясь пошевельнуться, глядела, как он спал, хмуря свои светлые брови, шевеля твердыми, уже взрослыми губами. Что со мной случилось? То ли я все еще боялась его, то ли мне жалко его было, только я не могла оторвать от него взгляда.
Я сидела, глядела, как он спал. Я еще не знала тогда, что так спят только дети да еще очень уставшие люди — раскинув руки, хмуря брови и шевеля губами, и все это с такой искренностью, что нельзя было наглядеться.
Вдруг будто дрожь прошла по его телу, оно все напружинилось. Правая рука отлетела в сторону, шаря по полу. Наткнувшись на автомат, успокоилась.
Он открыл глаза, и в них не было ни капельки сна.
— Фу, какой сон приснился! А ты что же не спишь? Всю ночь так?
— Ночь? Смешной какой! Только что уснул, и…
— Солдатский сон невесом… А ночь-то в самом деле испарилась. Погляди-ка.
За окном было уже светло от зари. А я не заметила, как прикатило утро.
— Одна живешь? Такая маленькая. Как же так?
Мне было обидно, что он считает меня маленькой, и я, сердясь, ответила:
— И ничего я не маленькая. Сам-то очень большой!
Я сварила на таганке картошку, поставила самовар, отрезала от буханки свою норму и положила Алешке. Мне было немного стыдно, что он ел вчера одну тушенку, без хлеба, спал почти что на голом полу. Не скупердяйка же я какая-нибудь.
Пока готовила завтрак и собирала на стол, Алешка брился, пришивал подворотничок, напевая себе под нос песню отважного капитана.
— Ну, ты ешь, — сказала я. — Не стесняйся. — Я не заметила, что говорила его словами.
— А ты?
— Я потом…
— Давай, давай вместе. Садись. Не кусаюсь же я… А то, смотри, — засмеялся он, скаля белые крупные зубы. — Гав, гав.
Мы завтракали, почти не глядя друг на друга и, кажется, не сказав ни слова. Просто сидели и ели. То я угощала его, пододвигая ему хлеб, картошку, соль, то он меня угощал. То я упрашивала его съесть оставшийся кусочек хлеба, то он меня, и никто из нас так и не тронул этот кусочек.
— Спасибо за хлеб-соль, — сказал он, вставая. — Значит, я пошел искать свою телегу… А ты? В школу?
— На работу! — Меня до слез обидело, что он считал меня школьницей. Школу я окончила во второй год войны.
— Виноват! — сказал с улыбкой Алешка, вовсе не виноватой, а, кажется, лишь немножко смущенной. — Забегу. Не назовешь ли адресок?
— Библиотеку у нас все знают!
— Ясно, — сказал Алешка, кажется все еще не веря. — Усвоил. Ориентирчик не подбросишь?
— Возле церкви.
Вот ведь привязался!
День был по-настоящему весенний: тепло пригревало солнце, на улице дымилась земля, вчера развороченная колесами грузовика, и журчала вода в канаве.
Село казалось пустым. Военных почти не видно. Лишь изредка пробежит по улице солдат, видимо связной, торопливо простучат по камню тяжелые солдатские сапоги, и снова станет тихо. Даже жители будто попрятались куда-то. Посетителей в библиотеке не было. Школьники, которые обычно шумной ватагой вваливались после уроков, и те сегодня не появлялись: торчали возле танков, что стояли замаскированные в садах. До книжек ли!
Я не помнила еще такого тягостного дня, когда так ждала читателей, а они не приходили.
В тот день был всего один посетитель. Это был Алешка. Он вбежал, когда я собралась уже уходить. Из-под пилотки выбивались его волосы, будто золотистые языки пламени. Он увидел полки и шкафы с книгами, глаза его загорелись, как у мальчишки, увидевшего любимую игрушку.
— Шикарно! — проговорил он. — Старые, добрые, мирные книги…
Он вдруг стал растерянным, даже огорченным, будто то, что он увидел сейчас, было так случайно и ненужно. Но вот он снова сделался веселым и немножко бесшабашным и ни с того ни с сего спросил:
— А Миклухо-Маклай есть у тебя?
— Миклухо-Маклай? — Я растерялась от неожиданности. — Зачем тебе он?
— Хочется почитать. Жалко, если умру и не почитаю.
— Смешной! Нет у нас Миклухи. Есть только Маклай…
Он не принял мою шутку, и я лишь чуть позже поняла, что сказала глупость, которая его обидела.
Он присел, стал листать книги, лежавшие на столе, листочки не хотели слушаться его толстых, грубых пальцев, трещали, и я боялась, что он порвет их.
— Мне раньше все разные страны снились, — заговорил он. — Где только я не был во сне! Северный полюс и джунгли. Огненная земля и Страна гейзеров… Ох! А то, знаешь, приснится такая чертовщина, какой сроду на свете не может быть.
Он встал, отвернулся к окну, проговорил со вздохом:
— А теперь снится только война…
В голосе его слышалась виноватость, будто он сам был повинен в этом.
Тут он увидел проходящего по улице командира, сорвался и убежал, помахав мне рукой. Я не знала, увижу ли его еще раз, придет ли он ночевать, но все-таки побывала у нашей учительницы географии. Ничего, кроме жалких и невнятных строчек в учебнике географии, у нее
