Это произошло из-за Толстяка. Толстяком, сугубо про себя, Джеймс называл своего начальника. Это был очень злобный и по-своему страшный человек. Он не давал спуску подчиненным, регулярно наказывал их за малейшую провинность и порой даже запирал в «Чулане-для-бездельников».
В тот раз Толстяк не выпускал Джеймса из чулана целую неделю, и Пуговка так и не дождалась хозяина — она умерла от голода. Вернувшись домой и обнаружив ее остывший трупик у порога, Джеймс почувствовал ни с чем не сравнимое горе и отчаяние, ведь эта собачка была единственным его близким существом во всем мире. Как он мог просто закопать Пуговку на пустыре за домом?! Нет уж, он не смог так поступить, и вместо этого отнес ее к городскому таксидермисту, ну а тот сделал из нее превосходное чучело — совсем не отличить от живой собаки, разве что эти пуговичные глаза… Для Джеймса Пуговка будто вовсе и не умирала и осталась его единственным другом и собеседником.
— Что ж, мы попали внутрь, Пуговка, — продолжил Джеймс. — Лемюэль разрешил нам остаться. Теперь главное — не вызвать подозрений… Он не такой уж и наивный, каким пытается казаться. Что? Как это ты не понимаешь, о чем речь? Думаешь Лемюэль мог забыть, где именно находится аптека в Раббероте? Конечно, он проверял меня. И все же… — Джеймс закусил губу. — Попасть внутрь оказалось легче, чем я думал.
Пуговка многозначительно промолчала, и Джеймс глянул на нее раздраженно.
— Ничего от меня не воняет подозрительностью. Если хочешь знать, это от тебя воняет — собачатиной. Нужно открыть окно, чтобы они не допытывались, что это за запах…
Джеймс взялся за шпингалет и, ненароком бросив взгляд в окно, замер.
Внизу, у газетной тумбы по-прежнему стоял констебль Тромпер. Он больше не курил папиретку, и его здоровенная фигура будто подтаяла, пожранная сгустившейся еще сильнее мглой. Неужели он стоял там все это время?!
Непроизвольно Джеймс поднял руку и помахал констеблю. Тот не ответил, да и вообще никак не отреагировал, продолжая сверлить молодого человека взглядом.
— Что ему от меня надо? — пробормотал Джеймс, и тут до него донесся крик:
— Ты смерти моей хочешь?!
Он вздрогнул и обернулся: судя по всему, вопила немолодая женщина, и Джеймс сразу же понял, кому принадлежит этот режущий уши, каркающий голос.
Снова глянув в окно, он с удивлением понял, что констебля Тромпера внизу больше не было, словно туман полностью его сожрал.
— Это неприемлемо! — каркнули снова. — Недопустимо!
Джеймс спрятал Пуговку под кровать и направился к двери. Приоткрыв ее, выглянул в коридор. Крики доносились из ближайшей к лестнице, которая вела на третий этаж, комнаты.
Молодой человек осторожно вышел в коридор. Дверь комнаты у лестницы была приоткрыта, на ковровую дорожку тек грязно-бурый свет. На цыпочках подкравшись к двери, Джеймс вжался в стену и превратился в слух.
— Не буду я принимать никакие пилюли, Лемюэль! — вопила старуха. — Я знаю, что ты пытаешься сделать! Задобрить меня не выйдет!
— Но, мадам…
— Я уже сказала! Никаких неожиданно появившихся на пороге кузенов! Ты сам знаешь почему!
Лемюэль продолжал увещевать:
— Но он ведь только приехал и никого здесь не знает. Вы же читали метеорологическую сводку. На днях обещают туманный шквал. Мы не можем выдворить его на улицу накануне туманного шквала!
— Прекрасно можем! — заявила старуха. — Мой добрый друг, господин Жибер, владеет меблированными комнатами — твой этот кузен незваный вполне может отправиться туда. Господин Жибер будет рад очередному крысюку с чемоданом. Он вообще очень гостеприимный и душевный человек.
— Мадам, если бы вы показали мне письмо, когда оно пришло…
— Не смей меня винить, Лемюэль! — каркнула старуха.
— Мадам, но мы не можем допустить, чтобы одну из семейных аптек продали конкуренту. Только представьте, если бы Медоуз заграбастал «Горькую Пилюлю»…
— Кто знает, может, он и превратил бы эту дыру в нечто приемлемое.
— Вы ведь не серьезно, мадам!
Старуха издала что-то нечленораздельное, после чего уже внятно добавила:
— Твой кузен знает, чем ты занимаешься по ночам?
— Нет, мадам, но…
— А как же Хелен? Ты подумал о бедняжке?
— Я предупредил Джеймса, — ответил Лемюэль. — Он знает о правилах…
— Ты болван, Лемюэль! Подумать только! Из-за твоей слабохарактерности мы рискуем…
Лемюэль что-то быстро зашептал, и Джеймс, как ни вслушивался, не смог разобрать ни слова.
— Надейся, что все будет так, как ты говоришь, Лемюэль, — все еще раздраженно проворчала старуха, когда аптекарь договорил, но было ясно: то, что сказал аптекарь, ее если не убедило, то как минимум успокоило. — Следи за ним. Не спускай с него глаз. Столько хлопот ты на меня взвалил! Ты меня очень огорчил, Лемюэль.
— Я знаю, мадам.
Скрипнули половицы — судя по всему, аптекарь направился к двери.
— Не так быстро, Лемюэль! — прикрикнула старуха. — Где мои пилюли для хорошего настроения?! Давай их сюда! И на этот раз двумя ты не отделаешься!..
…В восемь часов вечера мадам Клопп принесла ужин. Чем-то похожая на старый предмет мебели в чехле, она зашла в комнату Джеймса, держа в руках поднос, на котором стояла исходящая бурым паром тарелка (на тарелке что-то извивалось), рядом с ней стояли зеленое яйцо на подставке и чашка с чем-то, что явно пытались выдать за чай. Также в ужин входила пара корок хлеба, с виду таких сухих, что и волчий капкан обломал бы на них свои зубчики.
— Вкуснейший и наваристейший ужин для милого родственничка, которого мы так ждали, — проскрипела старуха, поставив поднос на комод.
— Бла… благодарю, мадам, — запинаясь, ответил Джеймс. Рядом с тещей аптекаря он чувствовал себя ребенком, которого вот-вот выпорют. И все же, кивнув на поднос, он решился уточнить: — А что это?
Джеймс с тревогой оценил то, что плавало в тарелке: извивающиеся стручки походили на коричневых червей.
— Это печеные шелкопряды. По рецепту моей матушки. Они скоро прекратят шевелиться.
Старуха с явным удовольствием уставилась на Джеймса, ожидая, что тот поморщится, но кузен Лемюэля держался как только мог.
— Выглядит и правда вкусно, — солгал Джеймс.
— Что за вздор! Вкус — это не то, что ощущают глазами!
Мадам Клопп полностью соответствовала тому, как Джеймс ее себе представлял: это была сгорбленная пожилая женщина в выцветшем полосатом платье и длинной, почти до самого пола, вязаной шали. Ее взлохмаченные седые волосы выглядели так, будто их собрали из пакли; в них застряла дохлая муха. Крючковатый нос старухи походил на птичий клюв, толстый слой пудры не мог скрыть серость кожи и глубокие морщины. Из острого подбородка торчало два уродливых волоска, а из-под тяжелых сморщенных век выглядывали злые глаза, затянутые тонкой
