мама при великом папе — камикадзе, что вам известно не хуже, чем мне.
А ещё мне известно, что папа тоже написал вам письмо, я видел конверт и догадался, что адрес он списал у меня, хотя ход его мыслей на этот раз не представляется мне умопостигаемым. Мои слабые силы слишком слабы, чтобы понять, почему его так переклинило от одной-единственной новости, выслушанной за утренним чаем. Он сходит с ума, и это видно. Он, кажется, готов просить кого угодно, чтобы вообще отменили тот день, вычеркнули из календаря 18 февраля 2006 года. Он просил вас отменить февраль?
Не от хорошей жизни. Как вы понимаете, учёные редко пишут в «дорогую редакцию», и отец, естественно, впервые в жизни. Я не знаю, что вам отправил наш дебютант, но, признаюсь, чрезвычайно хочу узнать, поскольку в судьбе семьи скоро, я чувствую, произойдут перемены.
Конечно, вы будете упорно хранить его тайну, скажете про переписку и прайвеси, — принимаю. Априори я готов и к тому, что вы принципиально не пожелаете общаться со мной после моей выходки с цитатой из Кокто, но так же крепко уверяю вас: молчанием тут не обойдёшься. Ни вы, ни он, ни я, ни бедная наша мама — никто не вывернется просто так, за здорово живёшь. Я хорошо знаю своего отца. Он упорен в отстаивании. Не перечьте профессору и доктору — бессмысленно. Они все, когда карьеру делают, немного сбрендивают от важности, если можно так выразиться. Они же как дети. Им кажется — если накрыть жука ведёрком, то и нет никакого жука.
Вам всё еще интересно? Отреагируйте как-нибудь ещё раз. Ну хотите — позвоните нам домой, вот номер, вот и мой мобильный, вот мамин, папин, вот и код нашего подъезда, моя электропочта, его почта… Что ещё нужно, только скажите, отзовитесь! Мы должны спасти папу. В одиночестве он не вынесет бытия Божия. Давайте придумаем радиопередачу на вашей станции. А лучше — цикл бесед. С уважением и надеждой. Магиандр».
Глава 6
Утки в дудки, тараканы в барабаны. Тороватому Бог подает, а у скупого чёрт отбирает. Одной рукой собирай, другой раздавай! С тем не бранись, кому будешь кланяться. Тише ходи, святых не ушиби!
«Новая строка была толстая, как обожравшийся удав. Она всё тёрлась о бумагу, стараясь избавиться от опостылевшей выползины смысла, но смысл обезумело цеплялся за буквы хребта, усиливая конвульсии гибких мускулов синтаксиса. Строка всё яростнее тёрлась, уже беснуясь, уже вся в крови, но смысл уверенно держался за слова и не позволял витринить и манекенить себя отдельно.
Строка ползла на него из-за горизонта — откуда тут горизонт? Ах да, это воображаемая линия соединения мозга и души, конечно. Оттуда строки обычно и выползают, полные здоровых, пышущих вечностью букв. Какая мука! И всё это хорошо? Хорошо, что кончится бал, ну их, ваши свечки…»
Профессор хмурился, но человеку свойственно и нервничать, и успокаиваться. Седативная мысль: филологическая разминка прошла удачно.
«Люби ближнего, как самого. Вот и буду сегодня любить себя, хоть подучусь… Ну что ты сегодня тащишь ко мне, удавушко? Посмотри по сторонам, кому ты сегодня нужна? нужно? нужен?
Презентации суперблинов и показы расшитых валенок, и правила корпоративные, топ-менеджеры, шаманы, гламур и дискурс, будь он неладен, успех и респекты вам, — вколотило же вас, дорогие россияне, по самые шляпки, милые вы гвоздики, сырковые массы восставшие, шурупчики славного по-китайски времени. «Ибо я знаю, что по смерти моей вы развратитесь и уклонитесь от пути, который я завещал вам, и впоследствии времени постигнут вас бедствия за то, что вы будете делать зло пред очами Господа, раздражая его делами рук своих»»2.
Профессор знал Библию наизусть, с любого места цитировал, и это вгоняло студентов не то что в страх, а в кататонический ступор. Многие думали даже, что по первому образованию он, как Сталин и Дарвин, священник-недоучка. Одно время по факультету легенда ходила, будто Кутузов — монах в миру, но потом она рассосалась ввиду определённых нестыковок.
«Вот у них какая жизнь. Я-то другой, а у них массовая культура… — Тут он спохватился. — Кажется, занудствую в морали. Сужу, осуждаю, присуждаю, а мне ведь решать надо…»
Кутузов, мечтая, чтоб все треснули, шёл по городу, прижимая к сердцу Библию. Он редко ходил гулять, он жил среди букв и учил студентов словесности. Методика исследовательской деятельности ещё в юности убедила его: наука есть наука, мощь, достоинство разума, и учёный должен анализировать. Только учёный право имеет, остальные не имеют.
Дама с Кутузовского проспекта насторожила его.
Раньше, коллекционируя Библии, он азартно посмеивался над человечеством, уверявшим его в главенстве сей книги над всеми, над всем. Он поверил человечеству и по частям собрал его центральное сокровище у себя в шкафу. Он платил деньги за наслаждение видеть эти обложки, доски, переплёты, переводы, переиздания, подарочные, гостиничные, миниатюрные, с обрезами, каменьями, заплаканные, залитые вином и маслом, чистенькие, чумазенькие, всякенькие. Они были как люди. Они все были от бывших владельцев, у каждой судьба, и ему нравилось разгадывать линии судеб. Ни единой первомагазинной не было в его коллекции, тем более что перевод не переделывался давно, а ошибки прежнего он все знал наизусть.
С тупой болью сегодня он понимает, что ни за какие блага человечество не откажется от своих генеральных заблуждений, как ни анализируй наука что ей там угодно. В частности, человечество не отказывается от Бога, которого нет, это ясно, а следовало бы выдумать, как сказал один умник. Грустно, иррационально, а что делать!
Кутузов прогнул свой агностицизм как мог — вплоть до признания человека чудесным созданием, если уж оно смогло выдумать такую прекрасную сказку о Христе, о любви, всепрощении… Со всепрощением он, правда, так и не разобрался, но слово милое, вполне.
Дама не взяла книгу. Дама высмеяла его. Грамотная дама. Знает, что опиум народа, а не для. Сама ли читала? Следователь просветил? Бумага на самокрутку! Выжила всё-таки, старая, вернулась в дом, да куда — на Кутузовский! Может, не за себя страдала, может, по молодости брякнула что не надо кому не стоило. Значит, потом и на небо гневалась, и понять хотела, но ум и логика не справлялись, она плакала, держалась молодцом, а тут, наверное, и март пятьдесят третьего года3 подошёл. Да, наверное, так и было.
Но сейчас-то, под занавес, почему не взяла? Неужели не пора о душе подумать?
«А ты-то в её годы, — выполз удав, — ты-то будешь о душе думать? Ты и сейчас в душу не веришь, а тогда?»
«Вот не до тебя сейчас, не до тебя!» — наворчал Кутузов на любимого удава.
Ему всегда жутко нравилось мыслить. Как малышу леденцы. Особый, личный способ: мешанина предчувствий, предволнение, а потом торжествующе выползает удав и мерно бьётся, вытряхивая хаос и разбрасывая разноцветные перламутровые буквы. Отскакивая от изумрудно-золотой кожи-чулочины, литеры-жемчужины сами вербализуют мир, заполняя новорождаемыми смыслами, бесконечно множественными. Выбить из хаоса жемчуг!
Однажды задержав пробег удава, интеллект остановил себя, как на стоп-кадре, и понял собственный механизм. Другие в ловушке соблазнительного стоп-кадра смеются, а Кутузов поверил.
«Пора бы чему-нибудь случиться», — вяло подумал Кутузов. Но ничего не случилось. Бессмысленно прогуляв рабочий день, он вернулся домой и с аппетитом съел ужин под притворно равнодушным присмотром жены.
Глава 7
Богу-то молись, да и чёрту не груби! Тут, брат, голова в ставку идёт. Повадился волк на скотный двор, подымай городьбу выше. Собаку мани, а палку держи! Что за слава — напоить пьющего! Напой непьющего! Чем кто соблазнился, тем и других соблазняет
В редакцию радио я хожу не каждый день — умучить меня письмами Кутузовы не смогут. Первое. Я сама выбираю темы и гостей, и рабкоры мне не требуются. Второе. Надо идти навстречу пожеланиям трудящихся? Надо, конечно, а можно и не идти. Третье. Но всё это не важно!
Важно, что передачи быть не может! Ну как
