Когда умер Ефим Петрович, Алеша два года еще пробыл вгубернской гимназии. Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же посмерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшимвсе из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которыхон прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича,но на каких условиях, он сам того не знал. Характерная тоже, и даже очень,черта его была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства живет. Вэтом он был совершенная противоположность своему старшему брату, ИвануФедоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своимтрудом, и с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужиххлебах у благодетеля. Но эту странную черту в характере Алексея, кажется,нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший егототчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексейнепременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя быдаже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу,или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тоту него попросил. Да и вообще говоря, он как бы вовсе не знал цены деньгам,разумеется не в буквальном смысле говоря. Когда ему выдавали карманные деньги,которых он сам никогда не просил, то он или по целым неделям не знал, что сними делать, или ужасно их не берег, мигом они у него исчезали. ПетрАлександрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьмащекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о немследующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которогооставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителейгорода, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что егомигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигомпристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, апристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут заудовольствие».
В гимназии своей он курса не кончил; ему оставался еще целыйгод, как он вдруг объявил своим дамам, что едет к отцу по одному делу, котороевзбрело ему в голову. Те очень жалели его и не хотели было пускать. Проездстоил очень недорого, и дамы не позволили ему заложить свои часы – подароксемейства благодетеля пред отъездом за границу, а роскошно снабдили егосредствами, даже новым платьем и бельем. Он, однако, отдал им половину денегназад, объявив, что непременно хочет сидеть в третьем классе. Приехав в нашгородок, он на первые расспросы родителя: «Зачем именно пожаловал, не докончивкурса?» – прямо ничего не ответил, а был, как говорят, не по-обыкновенномузадумчив. Вскоре обнаружилось, что он разыскивает могилу своей матери. Он дажесам признался было тогда, что затем только и приехал. Но вряд ли этим исчерпываласьвся причина его приезда. Всего вероятнее, что он тогда и сам не знал и не смогбы ни за что объяснить: что именно такое как бы поднялось вдруг из его души инеотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.Федор Павлович не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потомучто никогда не бывал на ее могиле, после того как засыпали гроб, а за давностьюлет и совсем запамятовал, где ее тогда хоронили…
К слову о Федоре Павловиче. Он долгое время пред тем прожилне в нашем городе. Года три-четыре по смерти второй жены он отправился на югРоссии и под конец очутился в Одессе, где и прожил сряду несколько лет.Познакомился он сначала, по его собственным словам, «со многими жидами,жидками, жидишками и жиденятами», а кончил тем, что под конец даже не только ужидов, но «и у евреев был принят». Надо думать, что в этот-то период своейжизни он и развил в себе особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу.Воротился он снова в наш городок окончательно всего только года за три доприезда Алеши. Прежние знакомые его нашли его страшно состарившимся, хотя былон вовсе еще не такой старик. Держал же он себя не то что благороднее, а как-тонахальнее. Явилась, например, наглая потребность в прежнем шуте – других в шутырядить. Безобразничать с женским полом любил не то что по-прежнему, а даже какбы и отвратительнее. Вскорости он стал основателем по уезду многих новыхкабаков. Видно было, что у него есть, может быть, тысяч до ста или развенемногим только менее. Многие из городских и из уездных обитателей тотчас жеему задолжали, под вернейшие залоги, разумеется. В самое же последнее время онкак-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже вкакое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и всечаще и чаще напивался пьян, и если бы не все тот же лакей Григорий, тожепорядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почтигувернера, то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.Приезд Алеши как бы подействовал на него даже с нравственной стороны, как бычто-то проснулось в этом безвременном старике из того, что давно уже заглохло вдуше его: «Знаешь ли ты, – стал он часто говорить Алеше, приглядываясь к нему,– что ты на нее похож, на кликушу-то?» Так называл он свою покойную жену, матьАлеши. Могилку «кликуши» указал наконец Алеше лакей Григорий. Он свел его нанаше городское кладбище и там, в дальнем уголке, указал ему чугунную недорогую,но опрятную плиту, на которой была даже надпись с именем, званием, летами игодом смерти покойницы, а внизу было даже начертано нечто вроде четырехстишияиз старинных, общеупотребительных на могилах среднего люда кладбищенскихстихов. К удивлению, эта плита оказалась делом Григория. Это он сам воздвиг еенад могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение, после того когдаФедор Павлович, которому он множество раз уже досаждал напоминаниями об этоймогилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой не только на могилы, но и на всесвои воспоминания. Алеша не выказал на могилке матери никакой особеннойчувствительности; он только выслушал важный и резонный рассказ Григория осооружении плиты, постоял понурившись и ушел, не вымолвив ни слова. С тех пор,может быть даже во весь год, и не бывал на кладбище. Но на Федора Павловичаэтот маленький эпизод тоже произвел свое действие, и очень оригинальное. Онвдруг взял тысячу рублей и свез ее в наш монастырь на помин души своей супруги,но не второй, не матери Алеши, не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны,которая колотила его. Ввечеру того дня он напился пьян и ругал Алеше монахов.Сам он был далеко не из религиозных людей; человек никогда, может быть,пятикопеечной свечки не поставил пред образом. Странные порывы внезапных чувстви внезапных мыслей бывают у этаких субъектов.
Я уже говорил, что он очень обрюзг. Физиономия егопредставляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике исущности всей прожитой им жизни. Кроме длинных и мясистых мешочков подмаленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кромемножества глубоких морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к остромуподбородку его подвешивался еще большой кадык, мясистый и продолговатый, каккошелек, что придавало ему какой-то отвратительно сладострастный вид. Прибавьтек тому плотоядный, длинный рот, с пухлыми губами, из-под которых виднелисьмаленькие обломки черных, почти истлевших зубов. Он брызгался слюной каждыйраз, когда начинал говорить. Впрочем, и сам он любил шутить над своим лицом,хотя, кажется, оставался им доволен. Особенно указывал он на свой нос, не оченьбольшой, но очень тонкий, с сильно выдающеюся горбиной: «Настоящий римский, –говорил он, – вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патрициявремен упадка». Этим он, кажется, гордился.
