Уильям Шекспир. Макбет (1606) С запада на восток от Чикаго до Шайенна и с севера на юг от Фарго до Уичито простирается участок страны, формой напоминающий сердце. Настоящее человеческое сердце, я имею в виду, а не ту ерунду, которую рисуют на открытках. В самом его центре, как раз там, где легочная артерия пересекала бы аорту, стоит Су-Сити — самый, возможно, непритязательный город во всех Соединенных Штатах. Я выросла недалеко от него, в Хартленде, в сердце сердца страны[5].
Образование там зачаточно и весьма неполно. Переехав в Калифорнию, я, например, узнала, что быть выходцем со Среднего Запада — стыдно. В первом семестре магистратуры мне довелось делить лабораторный стол с парнем из Лиги плюща, представителем интеллектуальной элиты. Выяснив, откуда я родом, он с изумлением воскликнул:
— Боже, что вы там вообще делаете?
— Еду для вас выращиваем, — ответила я, мысленно разделив мышечную массу собеседника на его способность разгребать лопатой снег.
Я не слишком погрешила против истины. Территория Хартленда составляет лишь 15 % общего размера Соединенных Штатов, но именно здесь находится больше половины всех пашен Америки. Я росла «горожанкой», однако отлично понимала: город наш существует только для того, чтобы было кому резать скот, вскормленный кукурузой, которая выращена на полях, простиравшихся вокруг на многие километры.
Откуда вы? Я спрашиваю сейчас не о том, где вы родились, — скорее о том, где выросли. Что бросается в глаза первым, когда вы едете в машине? Пустыня? Океан? Равнины? Горы? Деревья? Здания? Еще одно уточнение: если ваш мир рухнет, а вы лишитесь сразу всего, куда обратится ваш взор и устремится ваше сердце?
Я из Остина, штат Миннесота, — как и мои родители, и родители моих родителей. Там есть большой завод и несколько маленьких ресторанчиков, в основном придорожные кафе или закусочные. Северная граница города проходит по кладбищу, где однажды и закончились бы мои дни — скорее рано, чем поздно, поскольку чего в Остине точно нет, так это крупной больницы.
Ради визита к врачу нам, как и остальным горожанам, приходилось ехать на 60 км северо-восточнее: там была ближайшая клиника. Меня, как самую младшую, не могли оставить дома и брали с собой. Заболевший занимал заднее сиденье, я садилась рядом и хмуро созерцала плывущие за окном бесконечные поля — километр за километром, год за годом.
В ноябре пашни пусты, черная почва присыпана инеем. Наступала зима, все вокруг становилось белым, и я уже не могла различить линию горизонта среди окружавшего нас бескрайнего и бесцветного пейзажа. В апреле весь этот снег, будто по щелчку пальцев, превращался в непролазную грязь, а канавы по обе стороны дороги заполнялись талой водой. В мае я приоткрывала окно, чтобы вдохнуть густой запах вспаханной почвы, пока огромные механические культиваторы прорезали в ней борозды. Они ползали туда-сюда со скоростью примерно 9 км/ч, напоминая одиноких металлических чудовищ, протаптывающих тропу во время обхода своей территории.
К 1 июня кукуруза и соевые бобы занимали свои места в почве. Весенние дожди в Миннесоте никогда не подводят земледельцев, так что вскоре из земли показывались тонкие зеленые листочки. Спустя еще неделю следом за ними появлялись ярко-зеленые овалы, — принималась соя. Лето подводило итоговую черту, и посевы всходили — сантиметр за сантиметром, метр за метром, — одевая в зеленый все вокруг.
Кукуруза и соя — странные соседи по полю, часто живущие бок о бок, но очень разные по сути. Сою сложнее не вырастить, чем вырастить: она получает питание от бактерий, заключенных в корнях. Кукурузе постоянно нужны щедрые порции удобрений. Цветы сои самоопыляются и без посторонней помощи создают завязи; в кукурузном початке каждое зерно нужно опылять отдельно. Соевые бобы собирают стручками, в каждом из которых сидит по четыре зернышка — словно костяшки пальцев, скрытые зеленой кожаной перчаткой. Зародыши кукурузы затвердевают и сотнями высыхают, выстилая свисающие со стебля початки. Однако, стоит и тем и другим полностью созреть, их ждет одинаковая судьба: силосная яма.
В октябре снова наступала пора тракторов. В их кильватере тащились огромные комбайны, поглощающие все на своем пути. К Хеллоуину вся страна покрывалась неровной щетиной жнивья, над которой то тут, то там торчали высохшие оболочки початков — единственные свидетельства летнего триумфа жизни. В ноябре приходили первые заморозки, кто-то из нас заболевал, и для меня цикл начинался снова.
Если выпадает такая возможность, я и сейчас проезжаю те же 60 км из Моуэра в Олмстед и обратно, каждый раз по одной дороге — той же, по которой мы часто путешествовали семьей. Я веду машину и внимательно смотрю по сторонам в надежде встретить привычные следы посадок, роста и сбора урожая. То, что остается неизменным, успокаивает меня, пусть даже в остальные дни мое внимание сосредоточено на отслеживании перемен.
В отличие от многих маленьких американских поселений Остин не город-призрак; в каком-то смысле он всегда процветал. Несколько сотен его домов были крошечным островком в океане соевых бобов, люцерны и кукурузы. Эти два с половиной квадратных километра, на которых стоял город и теснились окраинные фермы, лет до 17 были для меня целым миром. Позднее оказалось, что весь мир так же увядает, возрождается и цветет, как поля Моуэра.
Сегодня пашни округа, где я родилась, производят почти в три раза больше пищи, чем в 1969 году. Это верно и для планеты в целом: все остальные поля также производят втрое больше ресурсов, чем тогда. Раньше в год мы получали миллиард тонн злаковых, сейчас — 3 млрд. При этом — удивительно! — количество отданных под земледелие территорий за это время особенно не увеличилось, ни в Америке, ни в других странах.
Так как же нам удается выращивать в три раза больше пищи, если полей стало лишь на 10 % больше? Ответ кроется в колоссальном росте урожайности — объема зерна, собираемого с отдельного участка почвы.
