трубка все еще торчала из бороды Василия. Сысой достал свою, неспешно набил табаком, постучал кремешком по железной полоске, раздул огниво из пуха. Два друга-земляка из тобольских крестьян пустили дымки по ветру короткими носогрейками и глядели вслед удалявшейся байдаре. Годы службы и выпавшие на их долю беды изрядно переменили бывших юнцов-контрактников, прибывших на Кадьяк на «Фениксе» вместе с первой партией миссионеров. Василий вызрел в матерого, широкоплечего как колода мужа с обветренным лицом и густой бородой. Сысой на вершок перерос дружка, был стройней и подвижней. В его облике еще оставалось что-то от прежнего юнца, но только со спины. Борода была мужицкой, хоть и не густой, лицо посекли ранние морщины, выщербленные ветрами и морской солью, вдовство отметилось седой прядью в бороде и складками возле переносицы.
Утром, задолго до позднего декабрьского рассвета, дружки ушли в крепость коротким путем через горы с одними ножами за голяшками сапог, шитых из сивучьих горл. Кроме не нагулявших жир медведей опасаться здесь было некого, а тем на голой горе делать нечего, как и компанейские свиньи, они в это время кормились у моря, в полосе прилива. Зато тот и другой промышленные хорошо нагрузили заплечные мешки подарками для крепости. Постоянные ветра в горах утрамбовали снег на седловине, и путники прошли её, ни разу не провалившись.
По эту сторону горы внизу моросил дождь и друзья, разгоряченные переходом, вывернули парки мехом наружу. Крепость выглядела такой же ветхой как осенью. Против нее, на берегу у кромки воды, уныло стоял вытянутый на просушку компанейский галиот. «Нева» ушла в бухту Елового острова, вскоре после стоянки, её капитан не желал рисковать здоровьем экипажа. Одинокий, видимо недавно прибывший из Охотска, галиот казался черным от моросившего дождя. С моря наползала на берег темная туча, пахло снегом.
– Приходите, гости дорогие, грабьте, убивайте! – проворчал Сысой, разглядывая строения к возведению которых, в прошлом, приложил руки. – Даже караула нет.
Промышленные беспрепятственно вошли в безлюдную крепость. Услышав приглушенное пение в церкви, крестясь и кланяясь, направились к ней. Не рискнув оставить мешки в притворе, вошли с ними и поставили их в угол. Служил иеромонах Гедеон, тот самый, который допустил к причастию в прошлый приход. Сысой с Василием уже знали, что его привез на Кадьяк пайщик Компании и царский ревизор Резанов. Гедеон вел при крепости школу для мальчиков-креолов и эскимосов, учил даже нескольких колошей-тлинкитов, вывезенных с Ситхи и Якутата. Дьячил при нем все тот же молодой кадьяк с пучком кучерявившихся волос на подбородке.
Густо пахло ладаном и восковыми свечами, на клиросе пели молодые креолки – дочки старовояжных промышленных и островитянок. Возле алтаря в первом ряду крестился и кланялся флотский офицер с такими пышными бакенбардами, что его безусое лицо походило на яйцо, лежавшее на боку. На женской половине среди кадьячек и креолок выделялась скромно одетая барыня с русским лицом, покрытая шляпой. Видимо, они прибыли на галиоте, вытянутом на просушку. Против аналоя стоял лисьевский тойон Иван Кыглай, с которым Сысою приходилось промышлять в прошлые годы. Он тоже был отпущен Барановым с Ситхи после войны. Удивляясь, что в церкви опять нет миссионеров Афанасия с Нектарием, опоздавшие к началу службы промышленные смущенно повертели головами и пристроились в очередь на исповедь. Гедеон ни словом, ни взглядом не укорил их за то, что явились поздно, о грехах не пытал. Сысой признался, что прошлый раз, после панихиды, не устоял против посулов бесовских и опять погрешил с крещеной кальячкой.
– С Агафьей, что ли? – насмешливо спросил Гедеон.
– С ней! – повинно всхлипнул Сысой, удивляясь, что монаху известно о его связи.
– Забрюхатил ты её, милый человек! Была у меня на исповеди, радовалась, дитя неразумное, что скоро станет матерью. Тебя ни в чем не винит, даже благодарна. Венчался бы ты с ней, не рожденного младенца ради.
– Да как это? – обеспокоенно вскинул голову Сысой. – Полгода не прошло, как овдовел.
– Младенца ради, да новокрестницы неразумной, возьму на себя грех, обвенчаю после Рождества.
К немалому удивлению Сысоя монах благословил его и допустил к причастию. После службы дружки вышли из церкви. На сырую землю ложился белый снег, отчего крепость приятно преобразилась. Оставляя мокрые следы за спиной, двое подошли к дому управляющего, подергали запертую дверь, стучать не стали, вопрошающе взглянули друг на друга и решили сходить к монахам.
Афанасий с Нектарием занимали прежнюю, уже изрядно почерневшую и осунувшуюся избу, построенную миссионерами для своего жилья и домашних молитв. До выезда в Охотск архимандрита Иосафа для посвящения его в сан митрополита Аляскинского, в ней ютилась вся миссия, мечтавшая построить на Кадьяке Новый Валаам. Ювеналий погиб, митрополит и двое монахов без вести пропали в море, от прежней братии здесь остались только Афанасий с Нектарием, да Герман со своим болящим братом, тоже Иосафом, жили в скиту на Еловом острове.
Сысой с Василием положили по три поклона на икону Спаса над дверью, без стука вошли. В доме было шумно. В поварне миролюбиво поругивались и смеялись приодетые кадьячки, полдюжины чернявых ребятишек дурачились на лавках возле стола, за который когда-то чинно усаживалась вся миссия во главе с архимандритом. Приварки в рубахах до колен, увидев вошедших, окликнули монахов и те вышли из одной кельи. По их виду не похоже было, что нечаянные гости прервали молитвы.
Тощий, долговязый иеромонах Афанасий благословил одного затем другого, будто не помнил отказа в причастии и обвинения в кровопролитии. Черный дьякон Нектарий со смятой бородой печально улыбнулся одними глазами.
– Поди, много пролили невинной кровушки ради прибылей компанейских изуверов?! – бесстрастно и даже с печалью в лице припомнил былое.
Сысой с Васькой слегка смутились, хотя миссионеры, яростно защищая туземные народы, с давних времен ругали Компанию с её правителем и делали это не всегда разумно.
– Садитесь, рассказывайте! – указал на лавку Нектарий, расчесывая бороду растопыренной пятерней, другой рукой смахнул со стола кувшин, жадно отпил, зычно гыкая горлом, нетерпеливо уставился на гостей воспаленными глазами. Кувшин тут же перехватил и приложился к нему иеромонах Афанасий.
– Вы без нас все знаете! – буркнул в бороду Васька, смущенно опуская глаза к полу.
– Отвоевали Ситху, похоронили невинноубиенных стрелков тамошней крепости. Иных из рабства освободили. Обо всем Бырыма писал Баннеру, – начиная злиться, процедил сквозь зубы Сысой, уставившись на монахов широко открытыми глазами: от благочинных попахивало перегоревшим вином.
Афанасий догадался о причине его удивления, с кривой усмешкой в бороде
