так знал, куда мне идти. Ночь стала прозрачней и утратила аромат; дул прохладный ветер, и перекатывался над деревней петушиный крик. Наступало утро. Я добрел до дома, ввалился в свой флигель, рухнул на кровать и уснул.
«Пора. Пробудись. Перетерлись узлы. Дорога пряма впереди». — «Я слышу. Но веки мои тяжелы. Земля тяжела на груди…» «Ты слышишь? — ожило сердце. — Стучась, в груди холодной горя…» — «Я знаю: на чьей-то ладони сейчас проснулось Сердце Царя!..» — «Пора. Я услышал старинный зов. Вставайте, воины, гей!..» — «Мы слышим. Но руки былых бойцов не могут поднять мечей…» — «Сердца наши бьются. И дышит грудь. И рвутся наверх тела. Но нету силы глаза разомкнуть. Но руки трава сплела…»
Вот такой бред мне снился в это утро. Монотонные, далекие, словно из-под земли, голоса глухо твердили одно и то же. Я несколько раз просыпался, совершенно угнетенный, переворачивался на другой бок, но опять начинались те же голоса и вели свою унылую перекличку. Потом голоса стали глуше, словно бы отдалились, и я почувствовал, как из ниоткуда, из пустой темноты моего сна, подкралась рука и ухватила меня за плечо. Я дернулся и проснулся.
На меня глядел, улыбаясь, Петька.
— С добрым утром, — приветствовал меня он. — Как спалось на новом месте?
— Нормально.
— Хорошо. А я уж подумал, что тебе неудобно. Ворочался, стонал.
— Это мне какая-то гадость непонятная снилась. Спасибо, что разбудил. А сколько времени?
— Девять недавно было. Завтракать пора. Давай, умывайся — и приходи. Жена уже заждалась.
Я умылся, но это мне не очень помогло. Чувствовалось, что сильно не выспался. Поэтому за столом был рассеян, в беседу почти не вступал, чуть не смахнул локтем тарелку и, как я уже напоминал, едва не порезался ножом, который был вбит в стол с тыльной стороны. Но успел, едва почуял лезвие, отдернуть руку.
— Что с вами? — удивленно спросила меня Ирочка (Петька куда-то вышел).
— Чуть не настрекнулся. — Я поднял глаза на нее и увидел, что левая рука у нее широко завязана бинтом. — О, да у вас тоже с рукой что-то? Мы почти друзья по несчастью? (Это я уже с намеком и с некоторым укором).
— Это я салат готовила. Зазевалась — и обрезала палец.
— Сочувствую.
Она говорила спокойно, никакого интереса ко мне не проявляя. Или не выказывая. Я уже начал сомневаться, не приснилась ли она мне вчера вечером. То казалось, что приснилась, то — нет. Когда я вызвался после завтрака помочь ей с посудой и, улучив момент, игриво погладил ее по выдающемуся месту, она, спокойно отставив какую-то чашку, дала мне чувствительную оплеуху. Изумленный (или пристыженный), я удалился, окончательно не зная, что мне думать. Впрочем, через некоторое время во дворе она подошла ко мне и тихонько сказала:
— Прошу прощения.
День этот прошел непримечательно. Конечно, по сравнению с прошлой ночью. И… но ладно. Все в свое время.
Я расхаживал по саду, был с Петром на речке, раков ловил. Вечером опять пили пиво. Ирочка занималась какими-то хозяйственными делами, мы с Петькой благодушествовали.
— Хорошо тут у нас?
— Конечно, хорошо. Чисто, уютно, деревня маленькая…
— Да. Все удобства. И люди здесь хорошие.
— А ничего у вас тут, — как можно равнодушней задал я вопрос, все время просившийся на язык, — странного не бывает?
— Странного? — Бывает, конечно. Что за деревня без странностей. Хотя, знаешь, и в городе их хватает. Только там они другие.
— А здесь какие?
— А что тебя интересует?
— Да ничего меня не интересует…
— Гм, — задумался Петр, — что тебе сказать? Есть тут у нас такое… не странность, а скорей курьез. Ходит тут легенда про какую-то таинственную кошку (Я насторожился). Вроде бы ее в разных нехороших местах или в неподходящее время, люди встречали. Ничего она никому плохого не сделала, но как-то не по себе становилось, если ее встречал. Я тоже однажды ее видел.
— Кошку эту?
— Ну. В соседнем дворе. В прошлый год. Как раз тогда был к ней повышенный интерес. Знаешь, как с любым слухом бывает: то всех интересует, то надоедает… Вот так и с этой кошкой. То про нее забывают, то наоборот вспоминают чаще, чем необходимо. Тогда она была в почете. Мужик тут есть, Фадин. Пьянь страшная. Так вот он тогда сообщил, что ночью шел домой, — пьяный, понятно, — и встретилась ему эта самая кошка. Погрозил он ей пальцем и дальше пошел. А она, говорит, зашипела, как гусак, и к земле припала, как будто прыгнуть на него намерилась… Он обозлился и погнался за ней. Гнался, гнался, говорит, за дорогой не следил. Очнулся по грудь в воде. Сам не знает, говорит, как получилось. Заманила она его в воду. Ну вылез, конечно, обратно. Никакой кошки и в помине нет. Почертыхался, побрел домой.
Вот такая история. Верить-то ему не очень поверили; больше зубоскалили. Но кошка, повторяю, тогда на всех языках была, и многое из фадинского рассказа в легенду и перекочевало. То есть, получается, Фадину как бы поверили про кошку, но не поверили про него самого. Ну, да так легенды и делаются.
— А, кстати, — добавил Петр, — я и сам сделал вклад в эту легенду.
— Это как?
— А вот как. Сидел я однажды на дворе, семечки щелкал. Вечерело уже. Слышу — у соседей крик, грохот, баба кричит и ругается. Переполох. Вскакиваю, интересуюсь: что такое? — Вижу: лежит у порога плашмя соседская жена, и
