своенравная отроковица пробивалась в свою нелёгкую жизнь.
Капитолина жаждала покорности, слово её должно было исполняться мгновенно, она не останавливалась перед тем, чтобы подогнать непослушницу пинком или хлестнуть пребольно попавшимся под руку голиком. И Зойка в своём злом противостоянии мачехе не могла не приноровиться всё делать в поспешании, всё на показ – лишь бы уйти от окрика, отвязаться от навязываемых дел.
С тем пришла она и во взрослую свою жизнь. Все домашние дела исполняла как будто на бегу. Если варила обед, то суп и каша клокотали на самом большом газу. Посуду мыла в такой спешке, будто опаздывала к поезду. Грязные кастрюли и сковороды сваливала в раковину, накрыв полотенцем, оставляла «на потом» - лишь бы с глаз долой. Зато картошку чистила и варила в минуты, не успевал Алексей Иванович умыться, как мелко накрошенная, поджаренная, любимая им картошка уже стояла на столе.
Из всех забот, самым важным для Зойки было усадить своего Алёшечку за стол, сказочно быстро всё выставить и потом долго, долго кормить. За столом он как бы был в её власти. Она не позволяла ему даже резать хлеб, потянуться к ящику за ложкой или вилкой, тут же вскакивала, подавала. Сидела напротив, подперев кулачком тугую щёку и влюблённо следила, как он ест.
Алексей Иванович пробовал что-то изменить, как-то поделить домашние заботы. Но видя, как страдает Зойка от того, что она не может делать, как ей хочется, в конце концов, уступил.
Зойка благоразумненько умолчала о женской своей тайне запавшей ей в голову от житейских поучений Капитолины, - «Мужика прибирают к рукам через желудок. Кто кормит, тот и вершит!..» - твердила она Васёнке. И Зойка это постоянно повторяемое её речение намотала на завиток своих непокорных волос. На всю жизнь уверовала: любить, значит кормить.
Кормить своего Алёшу, быть с ним рядом, она готова была в любой час дня и ночи. А вот всё другое, то, что было вокруг – кухня, плита, посуда, уборка – всё это было для неё как бы между прочим: можно сделать, можно и погодить!
В кухне всё ждало рук. И Алексей Иванович зажёг водогрейку, стал тщательно, как делал всё, отмывать тарелки, ложки, чашки. Заодно начисто перемыл и всю другую посуду на загромождённой до невозможности сетчатой сушилке, убрал лишние тарелки в шкафчик, потеснив давно отслужившие баночки, коробочки, какие-то пробочки и крышечки, бог весть для каких случаев засунутых туда Зойкой.
Он отчистил плиту, протёр пол, взялся за пылесос, когда, как всегда запыхавшись, в обычной своей торопливости, влетела в квартиру Зойка, крикнув от дверей: «А я Алёшку в кино проводила!» Мгновенно обозрев все домашние дела Алексея Ивановича, она тут же скинула пальто, вырвала у него из рук шланг гудящего пылесоса, с показным усердием, с красным от возмущения лицом, стала водить щёткой по полу.
Размолвка ещё могла окончиться миром. Отойди Зойка от злого чувства, улыбнись, похвали за порядок, наведённый в квартире, - всё окончилось бы благодарным согласием, они вместе сели бы обедать.
Зойка же в уже охватившей её злой обиде выкрикнула такие слова, которые ни при каких обстоятельствах не должна была произносить. И Алексей Иванович взорвался.
В гневе он бывал страшен. Чудовищная энергия духа, заложенная в нём, в мгновение воспламенялась и обрушивалась на того, кто был причиной гнева. В такие минуты разум его как будто захлёстывало петлёй. Он уже не различал, кто перед ним – сильный или слабый, действительно виноватый или случайно оказавшийся тут.
В подобном состоянии даже малая несправедливость казалась ему чудовищной, он сокрушал её всей возможной силой.
Зойка впервые видела Алёшу в гневе. Взрывная мощь его натуры, вложенная в яростные, будто исхлёстывающие слова, потрясли её. С белым, застывшим в ужасе лицом, она отбросила шланг исступлённо гудящего пылесоса, охватила голову руками, бросилась в кухню. Он слышал громкие её рыдания, но в такие минуты не было в нём ни жалости, ни сострадания, он будто заледеневал и долго пребывал в состоянии бесчувствия, не имея сил ни говорить, ни видеть кого-либо. Молча, недвижно сидел он в своей комнате, уставясь невидящими глазами в подсвеченное уличными огнями окно.
Легли они в общую у них постель в разное время, не промолвив слова друг другу.
«Все семейные ссоры начинаются с пустяков, - думал Алексей Иванович, мысленно, шаг за шагом, повторяя события тягостного для них обоих дня. – И каждая имеет два исхода. Или – если в семье прочный лад – недоразумение тут же рассеивается, как дымок холостого выстрела, или, - в противоположном случае, - подобно взрыву раскидывает семью по разным углам квартиры, и долго ещё в многодневном молчании падают осколки, изранивая и разъединяя души. Подобный исход – знак не всегда сознаваемой, но уже подступающей беды».
«Вчера был взрыв, - думал Алексей Иванович. – Не мимолётная ссора, а именно взрыв. И тому не может не быть причины. И причина, конечно, не в грязной тарелке, и не в пылесосе…»
От напряжённой, безрадостной ночной работы ума проступал неприятно холодящий пот. Кончиком пододеяльника осторожно, чтобы не побудить к бесполезному сейчас разговору Зойку, он отирал лоб, шею, снова безмолвно лежал в тягостных раздумьях.
Алексей Иванович поймал себя на мысли, что в свою жизнь, прожитую, и в ту, что была сейчас, он заглядывает, как в книгу, открывая и прочитывая нужные страницы. Сама мысль о жизни, как о книге, не была открытием его ума, подобная образная аналогия давно известна миру. Другое поразило его: книга его жизни, которую он видел перед собой в ночи, была написана как бы уже вся, до последней строки. И мог он, открыв дальние её страницы, узнать даже то, что ещё не было прожито им! Он мог бы прочитать сейчас о том, что будет с ним и Зойкой завтра в нелёгком их объяснении, которого им не миновать. Он мог бы заглянуть много дальше, в свою общественную судьбу, которая вряд ли обернётся к нему доброю стороной. Потому, что не сможет он примириться с несправедливостями, которых год от года прибавляется в окружающей их жизни.
А где, когда, сильные мира сего благословляли человека дерзнувшего восстать против ими установленного порядка? Хотя порядок, с нови провозглашаемый теми, кто встаёт у власти, с каждым разом всё стремительнее оборачивается непорядком, в сути своей очень похожим на Зойкин семейный непорядок, - здесь и там властвует стихия чувств, с той лишь разницей, что здесь, у Зойки, открытая, там, наверху, прикрытая высокими словами доброхотов, готовых
