— Как это понимать?
Она представить не могла, что отец заметит!
— Никак папа.
Марч бросает взгляд на Холлиса и убеждается: если он и не рассмеялся, то уж во всяком случае улыбнулся.
— Никак, мистер Мюррей, — подтверждает он.
— Отрадно слышать. — Генри Мюррей берется наконец за столовые приборы. — Одного невоспитанного ребенка в семье мне более чем достаточно.
Алану нужно бы сосредоточиться на поиске хорошей работы, на учебе в юридической школе. Он слишком взрослый уже для игр в вендетту. Но после того ужина подобная мысль прочно сидит у него в голове. Он выждал сколько нужно — не дать повод подозрениям — и холодным зимним днем, когда слегка снежило, с парой закадычных дружков подкараулил Холлиса на дороге, что ведет к озеру Старой Оливы. Они так долго ждали, заправляясь пивом, что под носами натекли сосульки. Они были готовы кого угодно избить до полного бесчувствия. Навалились, связали Холлиса, стали плевать ему в лицо. По очереди били, стремясь угодить по ребрам, целясь кулаками и ботинками.
Горизонт был тускл, в небе каркали вороны. Изо рта и носа хлынула кровь. Им хотелось слышать, как он кричит, просит их прекратить, стонет, плачет. Тщетно. Холлис лишь закрыл глаза, чтобы случайно не ослепнуть от удара в лицо. Он так их ненавидел, что никакое проявление этого чувства не имело смысла. Кровь сочилась на снег, с той стороны озера доносился звук мотора (мистер Джадсон, землевладелец тех мест, ехал через свой лес на снегоходе).
Наконец они устали его бить. Привязали к дереву и ушли. Прошло довольно много времени, стемнело, а Холлис так ни разу и не позвал на помощь. Когда он не явился на обед, Алан не преминул воспользоваться случаем, назвав мальчика «безответственным юнцом». А когда пробило девять, Марч пошла его искать. Когда нашла, Холлис пылал от ярости и невозможности действовать. Достав из кармана его курточки перламутровый ножик, Марч перерезала веревки. Холлис отворачивал лицо.
— Не надо меня жалеть.
На запястьях, где брат с дружками затянули узлы туго, обнажились кроваво-красные отметины.
— Не буду.
Она и вправду не жалела. Даже потом уж если кто и вызывал в ней жалость, так это Алан. К Холлису она чувствовала нечто совсем иное.
— Я знаю, это сделал Алан. Скажи всем. А я скажу, что все видела.
— Но ведь ты не видела.
Он вытер кровь с лица тыльной стороной ладони, растер снегом щеки и руки. Куртка и так вся порвана, а он еще зачем-то рвет рукав рубашки.
— И этого ты тоже не видела.
Берет у нее ножик. Глубоко, длинно режет себя вдоль правой руки.
— Прекрати!
Не обращая внимания на рану, Холлис швыряет что есть сил веревку, которой был связан, и та исчезает в дальнем сугробе. Пошатываясь, идет домой, оставляя за собой кровавую дорожку. На полпути его начинает дико трясти от холода, хоть куртка и наброшена на плечи. Лисий холм, дом, входная дверь. В теплой прихожей он рухнул.
Генри Мюррей повез мальчика в госпиталь Святой Бригитты. На рану наложили тридцать три шва.
— Кто это сделал? — требует Мюррей ответа у дочери, когда они ждут в госпитальной приемной, — Алан?
Марч смотрит в пол и не отвечает. Ее молчание звучит однозначным «да».
Тем же вечером Генри Мюррей уведомил сына, что если тот хочет остаться в его доме, впредь должен обращаться с мальчиком с подобающим уважением. Более того, Алан напишет письмо с искренними извинениями и оплатит из своих сбережений больничный счет, а также стоимость новой куртки, купленной взамен порванной Нож у него, вопреки бурным протестам, конечно, отобран.
Не добавляй еще и лжи к перечню своих проступков, — произносит Генри Мюррей, и Алан перестает клясться в собственной невиновности.
Той ночью Марч не спалось. Она пошла на кухню попить молока, а на обратном пути остановилась у комнаты Холлиса. Стучится, ждет — нет ответа — и отворяет дверь. Он — в кровати, но не спит. Марч вошла. В лунном свете сквозь окно виден снег на дворе. Рука мальчика — в белой перевязи.
— Знаешь, зачем я это сделал? — Он задумал себя порезать, еще когда стоял привязанный. — И что никто не догадался, что я это сам.
— Как тебе только духу хватило? — Марч садится на кровать, осторожно касаясь руки. — Болит?
— Идиотский вопрос.
Это прозвучало достаточно резко, так что она могла бы развернуться и уйти — если б вдруг не ощутила, что он еле сдерживает слезы. Марч легла рядом. Он заплакал. Долго пробыла она с ним — пока он не заснул — поняла; как это все на самом деле больно.
Они никогда не напоминали друг другу о той ночи, о том, что лежали рядом, но при этом стали не разлей вода. Кто бы из школьных друзей ни звал к себе Марч — даже если настаивал отец, мол, «ты должна водиться с девочками своего возраста, с Сюзанной Джастис например» (дочерью его делового партнера), — она страдала от ненужного ей общества, считая секунды до встречи с Холлисом. Иногда просила извинить — знобит, живот побаливает — и без оглядки мчалась домой.
Особенно запомнилось ей лето, в которое умер отец. Марч — четырнадцать. Ночная луна кажется неестественно огромной. Да, та самая серебряная луна августа, что пускается плыть по небу, когда в садах появляются дрозды. В тот год лесные квакши совсем с ума сошли. Их немолчный ор несся и с дальнего берега озера, и из каждой лужи во дворе. Они забирались в огород, в мяту миссис Дейл и там горланили до самого рассвета, не давая глаз сомкнуть. Лежишь и слушаешь поневоле этот лягушачий хор, живой пульс, затяжной рефрен душной августовской ночи, такой черной и бездонной, что гонит от тебя всякий покой и сон.
Всякий раз, когда Марч выбиралась из своего окна на крышу веранды, Холлис уже был там. Нельзя было шуметь — не дай бог, кто проснется. Сначала они целовались, закрыв глаза, словно для пущей тишины и тайны, Марч никому об этом не рассказывала — ни миссис Дейл, которой во всех иных случаях безоглядно доверяла, ни приставучей Сюзанне Джастис, что вечно требовала посвящать ее во все секреты. То было лето, когда, казалось, нет никого на целом свете, кроме тебя и того, кого любишь. Так что Марч была вдвойне потрясена, когда Алан как-то утром разбудил ее, потрясши за плечо, и сказал, что умер папа.
Генри Мюррей составил сотни завещаний для своих клиентов, но свое собственное так ни разу и не переписал — с тех самых пор, как родилась Марч. И Алан оказался единственным, кто унаследовал поместье «Лисий холм». Миссис Дейл, разумеется осталась в доме, и все расходы Марч оплачивались, а вот Холлис тут же был отправлен жить в мансарду. Теперь Алан мог поступать, как ему вздумается, с чего и начал, составляя дотошные недельные счета на парня «за питание и проживание». Вообще-то тот имел право еще целых два года временить с оплатой, пока не закончит школу, но не взял этой отсрочки. А пошел работать в булочную на Мейн-стрит, всю вторую половину дня, а после отправлялся на ипподром «Олимпия» (он стал делать так с тех пор, как понял, что есть шанс удвоить свои деньги, если рискнешь, конечно, теми, которые уже имеешь). По вечерам и выходным Холлис водил грузовик от Департамента общественных работ, посыпал солью зимние дороги, обрезал кусты в парках и собирал мусор вдоль 22-го шоссе в погожую погоду.
