на несколько лет сократили Августе жизнь, а у некоторых из нас рыльце в пушку. Но ее не выгнали. Дело сошло на нет. С годами она научилась действовать тоньше, представлять новости так, будто от кого-то их услышала. Конечно, никто на этот трюк не повелся, но ведь ко всему привыкаешь, все становится будничным и, разумеется, заканчивается. От ее информации несомненно была определенная польза: любопытство Августы спасало браки, вытаскивало людей из безнадежных отношений, мы привыкли пользоваться своим положением, даже посылали друг другу письма, обеспечивая тем самым движение новостей. Но времена меняются, количество почтовых отделений постоянно уменьшается, их закрывают или засовывают в супермаркеты, где они теряют своеобразие, это все оптимизация, и почтальонов сокращают. Роль Августы в нашем обществе уменьшилась, она больше не центр притяжения, и лишь после того, как к Астроному потекли письма и посылки, мы почувствовали, насколько зависимы от Августы, ее бдительности и любопытства. Можете себе представить ее отчаяние, когда она открыла первое письмо и увидела, что оно на латыни. К тому времени Августа уже наловчилась разбираться в английском и скандинавских языках, у нее были хорошие словари. И что же теперь делать, подумала она, вертя письмо между пожелтевшими от табака пальцами. На следующий день пришло второе письмо, затем третье, через неделю их было уже шесть. Это не могло не сказаться на Августе: ее накрыла депрессия, появились круги под глазами; наверное, рак, думали мы, проклиная курение. Но Августа не из тех, кто сдается, она решительная, настоящий боец: поговорила с водителем грузовика Якобом, и через несколько дней тот привез ей латинско-исландский словарь. Однако латынь ей давалась плохо, кроме того, письма были написаны от руки, а их авторы, похоже, соревновались, у кого почерк хуже, вот гады, — поделилась с нами Августа. Мы испытали разочарование, нам казалось, что Августа нас обманула, и она это чувствовала, иногда безо всякого повода впадала в уныние. Письма все приходили, но постепенно Августа перестала их открывать, и на них легла печать молчания, таинственного молчания.
семь
О чем он думает, спрашивали мы иногда, имея в виду Астронома, как живет, что происходит в душе у того, кто пожертвовал всем, отвернулся от благосостояния, семьи, повседневной жизни? Эти жгучие вопросы не давали нам покоя, мы обсуждали их долгими зимними вечерами, когда мир, похоже, забывал о нашем существовании, ничего не происходило, только небо меняло краски. Поэтому объявление, которое Элисабет повесила в кооперативном обществе, на том самом месте, где старина Гейр, а затем и Кидди тридцать лет анонсировали киносеансы, сразу же привлекло всеобщее внимание.
ВАЖНО!
Начиная с ближайшей среды в общественном доме будут ежемесячно проходить доклады Астронома О том, что действительно имеет значение.
Начало выступлений: 21:00. Продолжительность: около 40 минут. Доклады будут сопровождаться показом слайдов. Организуются при финансовой поддержке Совета министров Северных стран. По окончании докладчик ответит на вопросы. Все желающие приглашаются на кофе.
В указанный день и час общественный дом был переполнен, посещаемость побила рекордные киносеансы Кидди: фильмы о Джеймсе Бонде и «Крепкий орешек». У Давида и Элисабет появилось чем заняться. Кофе, хворост, легкие закуски, нужно рассаживать публику, принимать у нее верхнюю одежду. Это был важный вечер, от нетерпения у нас сосало под ложечкой, время стремительно приближалось: скоро мы узнаем, о чем думает Астроном, что написано во всех этих книгах. Мы потягивали кофе, жевали хворост, смаковали закуски и весело трепались: важно лишь, чтобы «Арсенал» стал чемпионом, чтобы я успел на него сегодня вечером, чтобы Гогги не начал слишком рано заниматься сексом, важно хорошенько напиться в выходные. Все это время Астроном стоял на сцене, за кафедрой, смотрел в никуда, и ему, похоже, было наплевать на то, что происходит, на нашу болтовню, ожидание, на этот вечер, на доклад; он словно видел сквозь стены и крышу, разглядывал вечернее небо, которое с каждым осенним днем становилось все темнее. Он выше этого, думали мы, совсем не лишен почтения, он мудрец. Однако дело приняло такой оборот, что докладчик вцепился в кафедру, чтобы не упасть; я этого не переживу, думал он. Давид то и дело косился на сцену; Астроном этого не переживет, шептал он Элисабет — на ней было темное вельветовое платье, плотно прилегающее к телу; некоторые грызли ногти, кусали локти: темное вельветовое платье — вот что было важно. Как вы помните, Элисабет работала в вязальне, правда недолго, всего около двух лет до закрытия, однако, несмотря на свой юный возраст, быстро стала неофициальной помощницей директора, чертова шлюха, думали пять женщин, неотступно следя за ней глазами. Элисабет приглушила свет в зале, но сделала ярче освещение сцены; они с Давидом сидели в первом ряду, и свет прожекторов падал на них тонкими струйками. Сердце Астронома билось, как зверек, угодивший в ловушку, тело охватил озноб, руки дрожали. Мы не отрывали глаз от сцены: шли минуты, он молчал, только смотрел в потолок, и многие стали склоняться к мысли, что Астроном собрал нас, чтобы познакомить с тишиной, что именно она имеет значение, ею наполнены его книги. Да, естественно, ему противны наша болтовня, шум и гомон в зале; мы целыми днями треплемся о ничего не значащих вещах: о длине штор, профиле шин, — а затем умираем.
В молчании мы храним золото; тот, кто молчит наедине с собой, может многое узнать; тишина просачивается сквозь кожу, успокаивает сердце, притупляет страх, наполняет комнату, наполняет дом, за стенами которого неистовствует наше время, оно — спринтер, гоночная машина, пес, который бегает за своим хвостом и не может поймать. Но тишина, к сожалению, удел одиночек, она не терпит толпы и быстро исчезает. Кто-то кашлял, кто-то глотал, кто-то шептал и прятал ухмылку в ладони. Давид закрыл глаза и подумал: я больше не могу, меня здесь нет, но Элисабет медленно встала. Повернувшись, она обвела взглядом полу-сумрачный зал, как будто собираясь что-то сказать, смотрела на нас, размышляла. Шепот смолк, усмешки померкли и исчезли, все смотрели на нее. Всего двадцать четыре, темное вельветовое платье, темные волосы до плеч, темно-карие глаза, не особо красива, но что-то в ней есть такое, сам дьявол, думали мы, — пусть даже платье надето не на голое тело; и все успокоилось. Над общественным центром умолкло небо, кровь в нас потекла медленнее, значение имела только эта женщина. Свет на сцене, казалось, подкрадывался к ней, обхватывал мягкими, почти прозрачными руками; она была в темном вельветовом платье, которое, похоже, держалось только на груди или на слабом напряжении между бархатом и сосками. Черт в
