Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
Какая тухлятина? Не с океана, да, но и не с помойки. Мороженая.
– И в самом деле. Нормальная рыба. Рыба как рыба.
Это Ник говорит, и Ник пробует. Берет кусочек на вилку, жует, спокойно, долго, напоказ.
Нику пятнадцать. В плечах узок, но высокий, звонкий какой-то, худощавый. И как-то его голоса больше слушаются, если только Муха не перекрикивает. А он не перекрикивает, больше прислушивается, выжидает.
Мы смотрим во все глаза.
А он живой, он жует. Медленно, с закрытым ртом, маленький кусочек. Прожевал, оглядел нас.
– Можно есть, ребят. Нам надо есть эту рыбу.
И потянулись, сначала нерешительно – проголодавшиеся за день, и только Хавроновна взглянула на Ника – тихо, непривычно для себя, проницательно. Отозвала его в сторону, когда народ завозился, зазвенел вилками, заговорила. Я прислушивалась, но не смогла ни слова различить из-за гомона.
Крот глядит странно, вдруг трогает мою руку – хочу убрать, но только все равно никто не замечает, доедают рыбу с пюре. И кажется ли, что пюре дали меньше сегодня – на ложечку, но меньше? Нет, мерещится, у других-то наверняка как раньше, а тут Хавроновна ошиблась, задумавшись о своем. И минтай вовсе не такой мерзкий на вкус, просто перемороженный, безвкусный. Ничего.
– Ты чего это?
От него пахнет морем.
– Ну, она ему сказала, что вроде как нам еду больше не станут возить, – говорит Крот.
Смеюсь. Как не станут, Крот ты Кротище, а что же мы будем есть? Ты хоть думай, а потом говори. Еда мерзкая, слов нет, но без нее же не оставят. Вон с утра хлеба сколько было.
Крот пожимает плечами, вытирает глаза – бесполезно вытирать, сколько пытался, но жест в себе не победил.
– Не хочешь – не верь, а я слышал. Хавроновна с Алевтиной разговаривали в комнате воспитателей.
– Что же – подслушивал?
– Ну а если и подслушивал, то что? Важное же услышал. И Ник знает.
Смотрю на Ника, на тонкое прозрачное лицо с редкими капельками веснушек – кисть стряхивали, попало. Нет, он не будет тухлую рыбу жрать, у него дома небось и красная икра в вазочке была, и заграничные шоколадные конфеты с орешками. Но вот ест, и маленькое волоконце мертвой рыбьей плоти заметно прилипло к его подбородку. Гадаю – скажет ли кто? – потому что нельзя такому лицу, такому мальчику иметь на себе что-то плохое, смешное, нелепое, что на самом себе не рассмотришь. Но никто не смотрит, а только я. Крот с его глазами-кружками и не разглядит ничего, особенно маленького, белого.
А я – кто? Я ему совсем никто – как скажу?
– Ник, – шепчу. – Ник.
Он поворачивается, смотрит удивленно, но не так – мол, кто это заговорил? Наверное, Юбка уже растрезвонил всем, какая я сучка. Да и остальные. Потому могу и самому Нику сказать – и плевать, что он заявился в санаторий в черных обтягивающих джинсах и белой футболке с лейблом, названия которого мы даже не смогли прочитать.
Кажется, по-испански написано.
– Да?
Он уже прожевал, а остальные к тарелкам потянулись – поднялся рыбный запах.
– У тебя на подбородке тут…
Показываю на себе, а он смахивает пальцами и царственно кивает – спасибо.
Ничего?
Ничего больше? Не смущается, а любой другой бы смутился.
Но он больше не разговаривает, доедает рыбу – до самого последнего кусочка, опавшего с разваренных костей.
После все животами немного мучились, потом привыкли. Наверное, только я единственная и не стала минтай пробовать. Бог его знает, что дальше получится, а только сейчас и от запаха мутит. Ник, а что Ник? Выискался, я под его дудку не собираюсь плясать.
– Ну и дура, – говорит Крот, – через день-два поумнеешь.
Но через день минтай пропадает, и вообще все пропадает.
Сидим за завтраком, а там каша на воде, Муха смеется, а ну как пост начался, а мы и не в курсе?
– Да-да, пост, – кивает Гошик. Ему бы только согласиться с кем-нибудь.
– Да нет, какой пост – лето. Пост всегда зимой, разве не помнишь?
Не думаю, что он помнит. Он интернатский же, какой пост? Там все по норме, не бывает другого. Мы с мамой тоже не соблюдали никогда, только делали на Пасху творог с застывшим растительным маслом, украшали изюмом и шоколадной стружкой. Иногда покупали в киоске маленькие куличи, но никогда не носили их в церковь, как будто думали, что купить достаточно. Нет, ничего не достаточно, а нужно было ходить, тогда бы увидела красивые, теплые цвета и иконы, женщин в платках. Сама бы надела платочек. Косыночку, папа раньше просил, чтобы мне повязали косыночку.
Потом ее сменили на взрослый платок, только папа ушел, и в церковь одни с мамой не стали ходить. Кажется, мама даже немного злилась на нее, на церковь. Что красиво было, что стояли во дворе над длинным столом и втыкали свечки в бумажки на куличах, чтобы воском не залить, зажигали от уже горящих, локтями не толкались, прилично себя вели, тихо. А потом выходил священник в золотой одежде, блестящей на солнце, и брызгал на все, стоящее на столе, святой водой, но не сильно, так, чтобы белая сахарная глазурь не растеклась. Тогда мама умела печь куличи в особой форме, доставшейся по подписке на какой-то журнал, а потом разучилась.
Вздыхаю, вспомнила, что все еще сижу над холодной кашей на воде.
Все сидят, кто-то ест, кто-то возмущается, пацаны придуриваются, Муха скалится, Ника нет.
– Что, не вышел твой принц?
Это Ленка толкает в бок, дразнит. Перед ней нетронутая тарелка. Тут по-новому смотрю на нее, на ее руки, а они тоньше моих, белее.
Какой еще принц? Почему – мой? Хочу поправить, спросить, но руки отвлекают, хочется больше о них говорить, не о себе. Вспомнила, как Ник за завтраком вдруг посмотрел на ее ключицы – еще до всего, до отвратительной выходки Юбки. Сама не знаю, почему подумала.
– Эй, ты сколько весишь?
– Я-то?
Она кокетливо собирает рубашку на талии с двух сторон, показывается, хотя никто интересный не смотрит, только я.
– Когда в последний раз взвешивали, так сорок два. Сейчас уже сорок, наверное.
– Ну и что дальше?
– А что? Я давно хотела сорок. А лучше – тридцать восемь, да, пожалуй. Такая жирная была в седьмом, не представляешь. Теперь-то хорошо. Жалко только, что шоколада не дают. Один кусочек съешь – и вроде как наелась, можно гулять до вечера. А так все время думаю про еду.
Психичка.
А как нужно выглядеть? Так и нужно.
На ней обычная рубашка, не топик, топик утром вроде как не носят, теперь даже Ленка сообразила.
– Ты кашу-то съешь хотя бы.
– Говорили же, что нельзя кашу.
– Это не перловка. Это рис или что-то такое, только желтое. От нее не умрешь.
– Ага, конечно.
– Лен, ну смотри, все едят, даже парни. И никто не боится попасть на войну и умереть. И потом, тебе бояться – девочке…
– Кто не боится?
Это не Лены, другой голос.
Ленка хихикает, отпускает рубашку, расправляет, чтобы заломов не осталось. Погладить негде, хотя в первый день она и спросила про утюг. Ох и смеялись, ты к школе не нагладилась, да? Но Леночка ходила аккуратная, красивая. Даже странно, что ее Муха до сих пор не позвал, а она поклялась, что нет, не звал, ни разу, а она не врушка вообще.
Она же красивая, самая красивая. Еще и взрослая. Длинные мелированные волосы, вот эти черные ресницы, разделенные тонкой иголочкой, – смотреть бы только на нее. Уже шутила о страшненькой подружке, но только страшной меня даже в школе не называли. Да и не подружки мы – соседки. Так, оказались. У меня пока только Крот друг тут, но не с пацаном же в столовке садиться, ржать будут. Но только Кроту пофиг, он и сам может подсесть.
– Кто не боится? – повторяет Ник.
Он высоко над нами, высоко светлой своей длинноволосой головой. На нем другие джинсы, синие. Футболка – белая, не мятая, а как будто бы он тоже с самого начала утюг спрашивал, но только ему нашла Алевтина, из дома принесла, когда еще ходила домой.
– Никто не боится. С чего ты взял?
– Ну не знаю. Может, вы боитесь поправиться? Так вроде вам не грозит.
Ленка хихикает, и кругом хихикают, а Ник некоторое время стоит над нами, потом уходит к своим.
А меня вдруг словно теплым одеялом накрыли, он сказал, что вам не грозит, не грозит вам, то есть не только Ленке, что дома целый день на кусочке шоколада держалась,
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
