– Ты чего? – недовольно спросил архитектор, поворачивая к Смыку сердитое лицо.
– Пассажир, – так же недовольно ответил Смык. – Мне лишняя копейка не помешает, меня фирма по Америкам не возит.
Голобородько, как ни странно, возражать не стал: видимо, у него и в самом деле было отличное настроение. Новый пассажир приоткрыл заднюю дверцу и вежливо поинтересовался, не подбросят ли его до аэропорта.
– Садись скорее, – проворчал Смык, – здесь остановка запрещена.
Пассажир ловко скользнул на заднее сиденье и захлопнул дверцу. Смык тронул машину с места. Голобородько даже не повернул головы, чтобы посмотреть на того, кто сел сзади, окончательно войдя в роль полновластного хозяина жизни.
Смык вел машину, стараясь не обращать внимания на неприятный холодок под диафрагмой. У блондина, которого он подобрал, в руках не было ничего, что напоминало бы посылку. Впрочем, посылка могла быть маленькой – размером с письмо или спичечный коробок…
Смык покосился в зеркало заднего вида и поспешно перевел взгляд на дорогу. У парня, который сидел за спиной у Алитета, был совсем не тот вид, какой обычно бывает у курьеров. С такой рожей, если честно, не посылочки передавать, а командовать ротой спецназа или брать на абордаж торговые корабли где-нибудь в нейтральных водах.
Справа мелькнул предварительный указатель направлений, а через несколько секунд впереди показался поворот на второстепенную дорогу, которая скрывалась в по-весеннему прозрачном перелеске. Пассажир на заднем сиденье зашевелился, и Смык понял, что он сейчас скажет, за мгновение до того, как блондин открыл рот.
– Притормози-ка, шеф, – сказал блондин. – Сверни вон туда, в лесок.
Смык послушно, как робот, затормозил и включил указатель правого поворота. На приборной панели зажглась мигающая стрелка, мерно защелкало реле.
– Куда? – возмутился Голобородько. – На самолет опоздаем!
– Не шуми, командир, – ответили с заднего сиденья. – Твое от тебя не уйдет.
Смык до звона в ушах стиснул зубы и крутанул податливый руль, сворачивая на грунтовку.
Глава 2
Денек выдался чудесный! Хотя по ночам еще подмораживало, а календарь утверждал, что на дворе стоит только середина марта, небо над городом радовало глаз чистой голубизной, и посреди этой голубизны весело сверкало вернувшееся из Южного полушария солнце. Оно деловито расправлялось с почерневшими остатками сугробов, которые все еще прятались в тенистых местах – под заборами, в узких щелях между ржавыми стенами металлических гаражей, в непролазной гуще разросшихся кустов. В воздухе будоражаще пахло весной, по карнизам с утробным воркованием бродили голуби, постукивая коготками по оцинкованной жести и щедро украшая все вокруг своими визитными карточками.
Свернув с шумного проспекта в запутанный лабиринт дворов, по которому мог бы в любое время суток пройти с закрытыми глазами, Юрий Филатов остановился, чтобы закурить. День был так хорош, что для полного счастья не хватало, пожалуй, только со вкусом выкуренной сигареты. Нераспечатанная пачка “Явы” лежала в нагрудном кармане его поношенной куртки – там, куда он положил ее двадцать минут назад, отойдя от прилавка магазина. Вынимая сигареты, Юрий усмехнулся, поймав себя на том, что опять не сумел выдержать характер. Курево у него кончилось еще накануне вечером, и он в тысячный, наверное, раз мысленно сказал себе: вот и славно. Нам бы только день простоять да ночь продержаться, а там, глядишь, и вовсе можно будет завязать… Даже в тот момент он понимал, что беззастенчиво врет самому себе, но потешиться иллюзией было приятно, тем более что на ночь глядя бежать в коммерческую палатку ему не хотелось.
И кроме того, решение не бежать за куревом сию минуту сэкономило ему, как минимум, полпачки сигарет, что в пересчете на рубли дает… Тьфу ты, чертовщина! И какой мерзавец придумал деньги? Вернее, не деньги, а их нехватку…
Ухмыльнувшись, Юрий содрал с пачки целлофановую обертку. День был слишком хорош, чтобы портить его, всерьез сосредоточиваясь на мрачных мыслях. Он, старший лейтенант Филатов, помнится, в свое время горячо приветствовал объявленный тогдашним руководством страны переход к рыночной экономике. Кто же мог знать, что в этой новой системе для него, молодого, здорового, физически крепкого, неплохо образованного, не окажется места? А кто виноват? Сам и виноват, елы-палы… Не станешь же, в самом деле, обвинять в своих теперешних неурядицах семью, школу и классиков русской и советской литературы, которые учили нас, что главное в человеке – душа, а деньги – просто мусор. Если вспомнить историю, то сами классики без денег, как правило, не сидели и рассуждали о высоких душевных порывах в основном на сытый желудок.
Он поискал глазами урну, не нашел и сунул мятую целлофановую обертку в карман куртки. Щелчком выбил из пачки сигарету, почиркал колесиком дешевой зажигалки, встряхнул ее, снова чиркнул колесиком и торопливо прикурил, пока чахлый язычок голубоватого пламени не иссяк окончательно. “Интересно, – подумал он, убирая сдохшую зажигалку в карман, – спички-то у меня дома есть? Есть как будто. В шкафчике рядом с плитой должно оставаться еще коробков пять.., кажется."
Он сделал глубокую затяжку, перехватил поудобнее полиэтиленовый пакет с кое-какими продуктами и двумя купленными на вечер бутылками пива и двинулся дальше по узкой дорожке, неровно выложенной ломаными, почти совсем ушедшими в землю бетонными плитками. Юрий хорошо помнил время, когда эта дорожка была новенькой, с иголочки. Коли уж на то пошло, он помнил даже, как ее выкладывали, а некоторые из поднявшихся выше человеческого роста кустов вдоль нее он посадил самолично во время субботника, организованного жильцами соседних домов. Здесь, в этих дворах, прошло его детство, отсюда он уехал поступать в Рязанское училище ВДВ и сюда же вернулся после того, как его армейская карьера внезапно завершилась безобразной дракой в госпитале, где старший лейтенант Филатов поднял руку на старшего по званию.
К черту, подумал он. К чему ворошить то, что все равно не можешь изменить? Да и нужно ли это менять? Юрий не был уверен, что, если бы судьба дала возможность ему вернуться в тот недоброй памяти день девяносто шестого года, он поступил бы иначе.
"Вот что это такое – полное отсутствие гибкости”, – подумал Юрий. Помнится, когда двенадцатилетний Юрка Филатов треснул соседку по парте по голове туго набитым портфелем, мама заставила его извиняться. Извиняться он не хотел ни в какую, хотя и понимал, что не прав. Тогда мама вздохнула, посмотрела на него с жалостью и сказала: “Упрямство – первый признак тупости”. Он тогда здорово разозлился на маму, но этот неизвестно кому принадлежащий афоризм гвоздем засел у него в голове на всю оставшуюся жизнь. Правда, толку от этого было маловато. Да и как тут, черт возьми, разобраться? Упрямство – это тупость, а возведенная в искусство гибкость – это уже приспособленчество, граничащее с подлостью. Мама умерла, а Юрий так и не сумел самостоятельно отыскать золотую середину, хотя провел на гражданке уже без малого пять лет и успел не раз побывать в ситуациях, которые, по идее, должны делать человека мудрее.
