знает. И решил он наказать Йону за то, что он его не послушался. Стал Савва Офин дуть на море изо всех сил, и поднялась на море-окияне невиданная буря.
— Ба, а корабли тогда с парусами были или с трубами?
— Тогда ещё с парусами, а то и с гребцами, с вёслами. Это сейчас они самоходные. Ну, слухайте дальше. Так вот, поднялась на окияне-море сильная буря, паруса изорвались, мачты поломались, вот-вот корабль потонет. Ужаснулись корабельщики такому несчастью, стали корабль спасать, стали груз из него в воду выбрасывать. Но ничего не помогает. Тогда стали они все своим богам молиться, стали просить, чтобы они бурю утихомирили. Но и это не получается, наверно, Савва Офин посильнее их оказался.
— Ба, а много тогда богов было?
— Тогда много, не то, что сейчас. Почитай, у каждого свой бог был. Ну, да ладно! Буря-то не утихает, не долго кораблю жить осталось. А Йона внизу в корабле-то спит-посыпохивает, ничего о буре не знает, не ведает. Прознали об этом корабельщики, да и к нему, ну-ка, говорят, молись своему богу, тонет, мол, наш корабль. Проси ты теперь своего бога, чтобы бурю остановил. Догадался Йон, отчего буря-то, что не получилось у него спрятаться от Саввы Офина, и сказал он Савве Офину:
— Каюсь я, господи, в грехе своём! Прости меня, глупого, неразумного.
А корабельщиков попросил бросить его в море, за то, что из-за него всё это получилось, что из-за него эти страдания и убытки. Только бросили корабельщики Йону в воду, как буря сразу и утихла. А Йона в море плавает, смерти своей дожидается, горюет, что не по той дорожке пошёл, не надо было антиресоваться каким-то чудой-юдой. Только об этом он подумал, как, откуда ни возьмись, чуда-юда и приплывает. Это его Савва Офин послал. Чуда-юда был агромадный кит. Проглотил он Йону. Сидит Йона у кита в желудке, три дня и три ночи просидел, проплакал. Потом стал просить Савву Офина, чтобы отпустил он его на волю, что пойдёт он в Нинею, что сделает всё, о чём просил его господь.
Сжалился Савва Офин, приказал он киту подплыть поближе к берегу и выпустить Йону на волю. Так и случилось.
— Ба, а этот кит, который в «Коньке-Горбунке»?
— Наверно он и был, один он был такой в море-окияне. Ну вот, пошёл Йона в город Нинею, стал им слова Саввы Офина передавать, что, мол, через сорок дней и ночей погибнут они все за их грехи тяжкие, за свою жизнь злобную. Рассказал им про своё путешествие, по камень на дороге, как он был на корабле, как поднялась буря, как он оказался потом в желудке у агромадного кита, как кит его выпустил после молитвы к господу. Поверили Йоне жители Ниневии, стали каяться в своих грехах, стали готовиться к обещанной смерти. Да и как не поверить-то, ведь от всего сердца рассказывает человек, ведь клянётся всем, что ни на есть, что говорит правду. Куда уж больше-то?
Увидел Савва Офин, что жители города Ниневии стали добрыми, перестали грешить, поняли, что они не так всё делали, как полагается, и решил он не губить их, не трогать этот город.
Прошли уже сорок дней и ночей. Видит Йона, что не разрушает Савва Офин город, что все живы-здоровы, и сильно от этого опечалился:
— Вот, меня теперь сочтут за лжеца, обманул я их своими словами. Теперь и тому, что я рассказал о себе, не будут верить. Уйду я из города и поселюсь за ним.
Так он и сделал. Посадил за городом сад, а в саду посадил дерево, ветвистое и зелёное. Красивое было то дерево!
— А дерево это было дуб, бабушка?
— Нет, это был не дуб, а другое, такое же красивое, большое и зелёное. Сидит Йона в саду, на дерево своё любуется, радуется жизни, на Савву Офина обижается за то, что ввёл он его в обман, город не разрушил, как говорил, за то, что опозорил его перед жителями города.
А Савва Офин знает его мысли. И погубил он Йонино дерево в один день и час. Засохло оно. Расстроился Йона, опечалился, так расстроился, что стал он у Саввы Офина смерти просить, понял, что дерево погубил именно он. А Савва Офин и говорит ему:
— Что же ты, Йона, о дереве одном печалишься, даже смерти себе просишь. А что же ты тогда на меня злобствуешь, что я город не разрушил, что народ не погубил? Это всего-навсего дерево, а там люди, сто двадцать тыщ человек, да и скотины сколько разной! Что же ты об этом не подумал-то? Скока, говорит, злобы в тебе, дурень эдакий, да и разума-то совсем нет из-за этой злобы. Не так ты жить должон. Вот и задумайся теперь, как ты будешь жить дальше.
Вот так всё и произошло.
— А чем сказка-то кончилась, ба?
— А вот этим она и кончилась. А теперь — спать! Утро вечера мудренее.
Два брата
И сказал Господь Моисею, говоря: войди,
скажи фараону, царю Египетскому, чтобы
он отпустил сынов Израилевых из земли своей.
Исход (6:10–11)
В некотором царстве, в некотором государстве, словом, почти за углом в этом городе, почти рядом в другом городе, а лучше сказать — в деревне, по названию Дубки, прямо почти по соседству, в одном и том же доме, жили-поживали некоторые очень даже близкие родственники: отец Савва и два его сына, Глеб да Борис. Мать их давно умерла, оставив на руках Саввы двух малолетних сыновей, десяти и двенадцати лет. У сыновей к этому времени, о котором сейчас говорится, были уже свои семьи со своими детьми, которые Савве, конечно, приходились тоже не чужими, а, словом сказать, даже внучками и внуками. Самый любимый из сыновей у Саввы был Глеб, старшенький из них. Почему? А вот это неизвестно, любимый и всё. Может быть, даже и сам Савва на такой вопрос не смог бы ответить, даже самому себе. Борис крепко обижался на отца за такой выбор и прочно и постоянно не любил своего брата Глеба с его чадами и домочадцами, даже, можно сказать, ненавидел, но, следует сказать, по-родственному ненавидел. Так и жили они одной семьёй, потому что деться им было некуда. Земля-то одна, и раствориться на ней весьма непросто, особенно — пока зависим от кого-то другого, от отца, например, да и от общего хозяйства.
Потом Савва решил выделить сыновей из общего хозяйства, о чём
