— Вы должны понять, — сказала она, словно разговаривая с другом, — что образ мыслей этих гугенотов очень далек от нашего. Они совсем не похожи на вас или на ваших людей. Вы ужасно шокировали бедняжку Абигель, заговорив с ней так вольно, и если бы мои друзья узнали, что мне, пусть даже вопреки своей воле, пришлось вести на Востоке столь постыдную жизнь…
И вдруг случилось то, чего она уже какое-то время неосознанно желала.
Он притянул ее к себе и стиснул так, что у нее захватило дух. Держа ее в объятиях, он заставил ее сделать несколько шагов, и она почувствовала, что уперлась спиной в фальшборт. Корабль качнуло, и в лицо Анжелики плеснула волна. Она увидела под собой белые барашки пены. Слабые лучи луны, временами пробивающиеся сквозь толщу облаков, бросали на море тусклые серебристые блики.
— Неужели? — сказал вдруг Рескатор. — Так ли уж велика разница между этими гугенотами и матросами моего экипажа? Между этим почтенным, убеленным сединами пастором, которого я сегодня мельком видел, и мною, жестоким пиратом всех морей мира?.. Между скромной и целомудренной Абигель и такой ужасной грешницей, как вы? Да где же эта великая разница, моя дорогая? В чем она состоит?.. Посмотрите вокруг!
Новая волна, ударившись о борт, снова бросила в лицо Анжелики холодные брызги, и, напуганная темной бездной, над которой Рескатор заставил ее склониться, перегнув ее тело назад, она судорожно вцепилась в его бархатный камзол.
— Нет, — сказал он, — мы ничем не отличаемся друг от друга. Мы просто горстка людей, оказавшихся на одном корабле посреди океана.., со своими страстями, сожалениями.., и надеждами!
Он говорил, и его шевелящиеся губы были в опасной близости от ее губ. Пока он не касался ее, она еще могла ему противиться. Но теперь, почувствовав себя в его власти, растерялась. Она не понимала, что за странное волнение томит ее. Она так давно не ощущала ничего подобного… Она говорила себе: «Это страх», но то был не страх, а желание. Мысль о том, что он пользуется своей магической силой, чтобы подчинить ее и впутать в немыслимую ситуацию, из которой она уже не найдет выхода, заставила ее насторожиться и подавить в себе странное чувство. «Если мы уже сегодня докатились до таких дел, — подумала она, — то еще до конца плавания все рехнемся и поубиваем друг друга».
И она так резко отвернула лицо, что губы Рескатора лишь слегка коснулись ее виска. Она почувствовала прикосновение его жесткой кожаной маски и, вырвавшись из этих тягостных для нее объятий, шагнула в сторону, ощупью ища опору.
Из темноты опять послышался его насмешливый голос:
— Почему вы убегаете? Я намеревался всего-навсего пригласить вас отужинать со мной. Если вы лакомка, то получите истинное наслаждение — ведь у меня превосходный повар.
— Да как вы смеете предлагать мне такое? — возмутилась Анжелика, — Послушать вас, так подумаешь, будто мы находимся в окрестностях Пале-Рояля! Мой долг — разделять участь моих друзей. К тому же мэтр Берн ранен.
— Мэтр Берн? Это тот раненый, над которым вы склонялись с такой нежной заботой?
— Он мой лучший друг. То, что он сделал для меня и для моей дочери…
— Что ж, прекрасно, как вам будет угодно. Я согласен отсрочить уплату ваших долгов, но вы не правы, предпочитая ваш сырой твиндек моим апартаментам, ведь вы, по-моему, мерзлячка. Кстати, куда вы дели тот плащ, который я одолжил вам прошлой ночью?
— Не помню, — сказала Анжелика, чувствуя себя так, словно он уличил ее в чем-то неблаговидном.
Она провела рукой по лбу, силясь вспомнить. Должно быть, она просто забыла про этот плащ, когда закуталась в другой, тот, который дала ей Абигель.
— Я.., я, кажется, забыла его дома, — сказала она.
И внезапно Анжелика как наяву увидела дом в Ла-Рошели с его погасшим очагом.
Она явственно видела красивую мебель, блестящую медную посуду в кухне, сумрачные комнаты, где со стен, будто ясные, круглые глаза, неусыпно глядели дорогие венецианские зеркала; видела висящие вдоль лестницы гобелены и пристально смотрящих на нее с портретов давно почивших корсаров и торговцев Ла-Рошели.
Тоска по этому прибежищу, где она хозяйничала всего лишь на правах служанки, — вот все, что уносила она из Старого Света! Эта мирная картина заслонила в ее памяти и сверкающие огни Версаля, и ее жестокую войну против короля, и даже ту скорбь, которую вызывали в душе мысли о черных руинах замка Плесси в сердце ее родной провинции Пуату, дотла разоренной и на долгие годы проклятой.
Монтелу она уже давно не вспоминала. Владения барона Армана перешли к ее брату Дени, в замке Монтелу рождались его дети. Теперь пришел их черед подстерегать в коридорах призрак Старой дамы с протянутыми руками и силой воображения создавать из своей аристократической нищеты волшебное, восхитительное детство.
Анжелика уже давно чувствовала, что больше не принадлежит ни Монтелу, ни Пуату. И когда она спускалась на нижнюю палубу, ее преследовало лишь одно воспоминание: мэтр Габриэль, прежде чем взять Лорье за руку и навсегда уйти, дробит кочергой последние головешки в очаге своего дома.
Сейчас перед мысленным взором изгнанников-гугенотов, наверное, стоят их прекрасные дома в Ла-Рошели, покинутые, лишившиеся своей души, хотя их фасады все так же озаряет свет ясного неба Ониса[7]. Дома ждут, но окна их закрыты, как мертвые глаза, и только шелест пальм во дворах и испанской сирени у стен напоминает о недавно согревавшей их жизни.
На нижней палубе было темно и холодно. Один фонарь из трех погасили, чтобы изнемогающие от усталости дети смогли заснуть. Отовсюду слышались шепот и невнятное бормотание. Кто-то из мужчин успокаивал жену: «Вот увидишь.., увидишь! Когда мы приплывем на острова, все образуется».
Госпожа Каррер трясла своего мужа-адвоката за плечо и говорила:
— На островах у вас все равно будет так же мало клиентов, как и в Ла-Рошели, стало быть, мы ничего не потеряем.
Анжелика подошла к кругу света, в котором подле раненого бодрствовали Маниго и пастор. Мэтр Габриэль выглядел посвежевшим и спокойно спал. Мужчины коротко рассказали, что приходил арабский врач с помощником. Они перевязали мэтра Берна и заставили его выпить какую-то микстуру, от которой ему очень полегчало.
Анжелика не предложила гугенотам сменить их у ложа Берна. Она чувствовала потребность в уединении и отдыхе, и не потому, что так уж устала, а потому, что в голове у нее царил полный сумбур. Ей никак не удавалось обрести свою былую уверенность и понять, что же с нею происходит, впрочем, здесь, вероятно, сказались также темнота и бортовая качка.
«Завтра будет светло. И я наконец все пойму».
Она пошла искать Онорину, но сделала это почти машинально — такая путаница была у нее в мыслях. По дороге кто-то схватил ее за юбку. Это была Северина. Девочка показала ей на своих спящих младших братишек.
