Ленинград и поселили в безлюдной казарме. Там пошла-поехала военная житуха с подворотничками, нарядами и тяжеленными сапогами. Начались лекции, самоподготовки, зарядки и кроссы. Игорь старался изо всех сил и вечером после занятий еще немного качался на брусьях во дворе, обливаясь холодной водой из умывальника.
Душный питерский август сменился на хрустальный сентябрь, а с ноябрем с залива пришли низкие свинцовые облака и пронизывающий мокрый ветер, от которого не спасали ни суконная шинелька, ни спортивная кофта, надетая под гимнастерку. Дикими казались походы в пять утра в общественную баню на Петроградке. Роту курсантов загоняли в остывшее отделение «Мать и дитя», где в лужицах воды хозяйничали большие ночные тараканы. Мыться и даже раздеваться в этой бане курсантам не хотелось, они быстро заскакивали под душ-грибок с чуть теплой водой и бежали переодеваться в чистое белье, которое уныло выдавали сонные каптеры.
Заболел Игорь как-то незаметно, несколько дней еще бодрился, а пошел в лазарет, когда его уже колотило конкретно. В лазарете отоспался, поел больших желтых витаминов и через два дня уже был в строю. Так повторялось еще несколько раз, но однажды его отправили обратно с неприятной формулировкой: «Нечего тут сачковать!» и Игорь бегал, маршировал и отжимался, пока у него не потемнело в глазах. Отдышавшись, отправился знакомым маршрутом. Посидел с градусником в коридоре у двери докторши, а потом выслушал ее раздраженную тираду, что, дескать, ничем он не болен и что отлеживаться во вверенном ей лазарете ему совершенно незачем.
Игорь вышел на улицу, покурил в кулак, затем вернулся в санчасть и решительно постучал в дверь, на которой значилось: «м-р м/с СС Гальтман». Майор полистал медкнижку, прищурился на пленку флюорографии размером с почтовую марку, и строго сказал стоящему навытяжку курсанту: «Кругом! Шагом марш!». Но курсант не выполнил команду, стоял молча.
– Товарищ, майор, – выдавил, наконец, – прошу направить меня в госпиталь.
– Ну, какой госпиталь, курсант?! У тебя нет показаний!
– А тогда напишите, что вы отказали.
– ?!
Майор задумчиво покрутил авторучку, а потом размашисто начертал на четвертушке бумаги: «Направление в 442 Окружной военный госпиталь…».
В госпитале нашли запущенное воспаление легких и начали через каждые четыре часа колоть антибиотик. Задница распухла и не помещалась в безразмерные солдатские подштанники. Через две недели, однако, Лебедь уже бодро мел асфальт с туберкулезными солдатиками во дворе госпиталя.
После нового года, когда Игоря выписали, курс уже сдал зимнюю сессию. Лебедев по чужим конспектам кое-как спихнул аналитическую геометрию и термодинамику, но его ноги вдруг покрылись грибком, а под мышками открылись гнойники. В этот раз его лечил старый фельдшер-фронтовик одним лекарством от всего – цинковой мазью, смешанной с дегтем. В подсобке у фельдшера рядами стояли банки с чудодейственной смесью. Ходить на лекции с компрессами было решительно невозможно. Словом, накатывала летняя сессия, а зимняя была незакрыта.
Генерал оторвался от изучения медкнижки.
– Тут больше трех месяцев пропусков. Я должен тебя отчислить.
Лебедь судорожно вздохнул. Начфака снял очки, задумчиво посмотрел на него через дубовый полированный стол. Игорю отчего-то стало стыдно, он как бы увидел себя со стороны: пунцовые уши, грязные ногти, сапоги не начищены.
– Учиться-то хочешь? – неожиданно тихо спросил старец.
– Хочу, – в том ему ответил Игорёк.
– Вот что, курсант, – голос из полумрака обрел рокочущие нотки, – ты давай-ка сейчас иди в кадры, там скажут, что делать.
Тут надобно разъяснить, что в военных училищах, если курсант не сдавал сессию, то его без сантиментов отправляли в войска, где он дослуживал год или полтора, а потом увольнялся на гражданку. Совершенно неважно, почему он эту самую сессию завалил: по разгильдяйству, по болезни ли, или по собственной природной тупости.
Повернувшись через левое плечо, курсант Лебедев поплелся в отдел кадров в полной уверенности, что там ему выпишут предписание и перевозочные документы, и он, перешив погоны на СА, уже завтра отправится в ближайшую ракетную армию.
Но вышло по-другому. В кадрах его посадили в комнату, сплошь заваленную красными папками с делами выпускников, и он старательно сортировал их по алфавиту, а потом подшивал туда выпускные аттестации. А через пару недель выдали отпускной билет, и он поехал домой, где целый месяц спал и отъедался. Отец привез с пивзавода большие трехлитровые банки с пивными дрожжами, и он пил это сусло кружками, и его с непривычки «вело». В сентябре вернулся в расположение и начал учиться с новым первым курсом. Скоро пришла осень, и с ней холода, но Лебедь, наверное, стал другим – его не брали ни дожди, ни морозы. Потом в его курсантской жизни случалось всякое, но никогда больше он не попадал в тот кабинет. Однажды, правда, когда всем курсом натирали полы на факультете, ему показалось, что из-под знакомой двери выбиваются редкие золотые лучики.
На дачу
Дорогая передача! Во субботу чуть не плача,
Вся Канатчикова Дача к телевизору рвалась.
Вместо, чтоб поесть, помыться, уколоться и забыться,
Вся безумная больница у экрана собралась… В.С.Высоцкий
На навигаторе выскочило: «Канатчиковский проезд». Ба! Так вот куда едем. Это ж приснопамятная «Кащенко», «Канатчикова дача». Везу в субботу невеселый экипаж в московскую психиатрическую больницу №1, теперь имени Алексеева (а чем-Кащенко-то был плох?), к отцу своего друга, который внезапно и тяжко занедужил головой.
За сто рублей въезжаем на территорию больницы. Впрямь, как на даче: рослые ели в снегу, кирпичные корпуса в сугробах. Погулять тут, отоспаться? Чур меня, чур меня, чур…
Душераздирающ момент встречи. От стеночки длинного коридора, где сидят подмытые и застегнутые «психи» отделяется тень, отдаленно напоминающая юморного Петровича, и семенит к своей седой подруге. Трогает внука, потом протягивает руку мне. Узнал! Из мрака, из норы своего страха, вынырнул и прошептал: «Приветствую». Здравствуй, родной. Как тебя укатало.
Заходим в столовку – основное место свидания-кормления больных. Трясущимися руками бабуля вынимает свои продуктовые заготовки, а ничего не вынимается, и, суетясь, сует и сует ему в рот и в руки пироги и котлеты вперемежку с борщом и соком.
Петрович ест жадно, не отвлекаясь на расспросы. Разум барахлит, а инстинкт не ошибается: тело хочет есть. Внезапно к нашему столику споро подшаркивает персонаж в байковых штанах до подмышек, хватает сок, открывает, выпивает и молча возвращает бутылку. «Нормальные» больные ржут и беззлобно гонят его: «Вася, иди отсюда! Не пугай людей».
Вокруг происходят похожие мизансцены. Справа мужские рыдания: «Забери меня! Забери…» Девичий голос: «Папа, не расстраивай меня, – шепотом. – Уже скоро». Кошу глаз направо. Там вполне импозантный (даже в
