— В чем дело, дорогая? Не нравится шампанское? — насмешливый тон портит мне впечатление от обманчивого, фальшивого семейного праздника.
— Ты бы тоже не пил, — лепечу я, стараясь не смотреть в прищуренные глубины космоса. — Месяц это немного.
— Этот халат… — он нарочито игнорирует мои слова. Пропускает мимо ушей, наблюдая за сыном. Который радостно поджигает очередной колюче — искристый кусочек нового года от свечи, одурительно воняющей мандарином и корицей.- Знаешь, напиши мне свой размер. Завтра тебе доставят одежду. Еще один подарок от меня. Негоже ангелам ходить в шлафроке. Тем более. Что он… Боже, запахни чертову тряпку.
— Божеством меня еще никто не называл, — ухмыляюсь, понимая, что дразню опасного зверя. — Ты превзошел всех, дорогой.
— И много их было? — его тон не злой, скорее ядовитый. И взгляд пробирающий до самых пяток.
— Кого?
— Ну, этих всех, — странный вопрос. Он сидит на своем стуле, похожем на трон, обхватив пальцами подбородок, кажется расслабленным. Но я знаю — впечатление обманчиво. И воздух, кажется, трещит от напряжения, как римская свеча на морозе.
— Пап, а у нас же салюты. Ты забыл? Смотри, все уже запускают, — возбужденно выкрикнул Вовка, раздвигая тяжелые шторы на панорамных окнах. Странно, обычно такую красоту не драпируют тканью. Они должны быть открыты. Смотрю в неимоверной красоты витражное стекло, на распускающиеся в темном небе огненные цветы.
— Маме нечего надеть, — я слышу, как он выталкивает слов "мама", борясь с собой. — И нога у нее еще не прошла.
— Ничего, я вполне могу одеться в то, в чем была. И щиколотка почти не болит, лишь слегка ноет. Просто ушиб, я думаю. Мы будем запускать салюты, малыш. И завтра пойдем гулять, а потом распишем витраж. Правда, Глеб? Ты же нам закажешь краски и кисточки?
— Па, закажешь, закажешь? — ребенок счастлив. Именно за этим я тут. — И еще я хочу кошку. Мы будем с мамой ухаживать за ней. Теперь ты не скажешь, что я не справлюсь. Потому что я не один буду. Пап, ну не молчи.
— У тебя болит нога. Ефим Кельманович придет только утром. Не глупи, Аля. Пусть он ставит диагнозы.
Я дергаюсь. Мне не нравится это имя. Словно примериваю на себя чужую жизнь. И этот странный зверь замирает, и паника в его глазах неприкрытая.
— Пойдем запускать салюты, — хриплю, проклиная свою мягкотелость. Зря я осталась. Нельзя ради мечты ломать чужие судьбы. Нельзя надеть на себя чужую жизнь, словно чертов халат, разъезжающийся на груди. — Нога почти прошла. Я здесь для того, чтобы сын был счастлив, так ведь? Одевайся, Вовка. Глеб, и ты, я сама не справлюсь.
— Прости, — шепчет он, когда малыш уносится в свою комнату. Я не знаю, почему назвал тебя Алей.
— Да, лучше Лисой. Мне больше нравится, — слишком близко. Настолько, что его губы касаются моих волос, опаляют дыханьем, заставляя сердце в груди замирать. — Не надо. Держи дистанцию. В цену не входит интим.
— Черт, какое слово то выбрала поганое, — Снежин снова похож на себя. Снова мерзкий, язвительный сноб. — Интим. Детка, я столько не выпью. Ты не в моем вкусе. Мне нравятся маленькие миниатюрные бабы. А ты арясина.
— Это замечательно. Тебе сейчас и нельзя ни пить. Ни другого. Надо беречь материал, — хмыкаю я, с трудом сдерживаясь, чтобы не влепить ему пощечину. Но я же воспитанная дама, и знаю, как себя вести в гостях. — Кстати, кроме одежды мне нужны средства гигиены и телефон. Я должна предупредить подруг, что не приду. Иначе они объявят розыскные мероприятия, а это страшнее "Бури в пустыне".
— Тревога, тревога, волк унес зайчат? — от его смеха мне становится легко. Отпускает звенящее в воздухе напряжение. — Точнее одну маленькую зайчишку — Лисичку. Хорошо, моя бубновая королева. Телефон получишь после салютов. Все остальное завтра. Какие еще пожелания будут?
— Ты пойдешь с нами запускать фейерверки, — чувствуя, что одержала маленькую победу, улыбаюсь. — И будешь радоваться жизни, потому что мальчикам нужен отец — сильный и храбрый. Ну и, с моими способностями, я запросто могу спалить дом. Думаю, что тебе это не понравится.
— Ты нестерпимо — невероятная, и жутко меня бесишь, — отворачивается он от меня, — очень надеюсь, что за три дня ты меня не доведешь до сумасшедшего дома.
— Я тоже надеюсь. Моему ребенку нужен адекватный и душевно — здоровый донор.
— Слушай, а если не получится? — вдруг замирает он у самой двери. — Ну бывает же, что с первого раза процедура неуспешна, или материал неподходящий. Несовместимость, пятое — десятое.
— Тогда, ты получишь услугу "Мама на три дня" совершенно бесплатно, — истерично хмыкаю я. Черт, а ведь мне не приходило в голову даже, что такое возможно. Блин, ну зачем он мне сейчас это сказал?
И кажется он доволен произведенным эффектом. Даже начал песенку напевать из дурацкого мультика. А мне хочется упасть на пол и зарыдать в голос.
— Ты не передумала зажигать, курица?
Глава 7
Глеб Снежин
Я перенес ее через порог моего дома, совсем не задумываясь над тем, что впускаю в наши с сыном жизни. Странное чувство. Смотрю, как эта девка сидит на корточках перед Вовкой и наморщив нос, натягивает на его ноги идиотские колготки, которые он наотрез отказывался носить еще вчера, аргументируя это тем, что мужик в колготках смотрится не брутально и вообще колхозно, особенно в колготках с собачками. Вот если бы с бетменом или человеком пауком, тогда бы еще куда не шло. Откуда только набрался? А теперь его совсем не заботит, что о нем подумают окружающие. А я как дурак мнусь у порога с коробкой, полной пиротехники в руках, замотанный в шарф до самых бровей и рассматриваю чужие женские ноги, затянутые в драные джинсы, торчащие из — под дурацкого халата, на который сверху она нацепила свой глупый свитерок. И ноги эти такие длинные, что голова кружится, словно я ее задрал, чтобы рассмотреть небоскреб.
— Тебе очень идет этот шарф, — обжигает она меня улыбкой. За своими мыслями не замечаю, что они с Вовиком уже стоят рядом, держась за руки. Так близко, что я чувствую ее запах. Лиса пахнет мандаринами, своими идиотскими варежками и снегом. Ну да, никогда не думал, что странные девки могут варежками пахнуть. Смешно. — Я бы еще на тебя шапку надела. Нельзя простывать, понимаешь. А то процедуру могут перенести. А время уходит. У меня его очень мало.
— У меня хороший иммунитет, — бубню я в крупную вязку шарфа. Только она и не слышит меня. Легко прихрамывая ступает на снежное покрывало, закутавшее землю, и спящие ели и даже, кажется, рогатый месяц на небе.
Смех звучит в разреженном воздухе, как звон бубенчиков, пока я расставляю фейерверки. Руки действуют отдельно от разума. И я вдруг осознаю, что давно не чувствовал себя так легко, словно сбросил с себя груз прожитых без Альки лет. Обновился. Обнулился. Все, что болело, улетело к звездам, вместе с облачками пара, вылетающими изо рта.
