Книга Возлюбленная герцога - Сара Маклейн

Его спасли ангелы.

Взрывом его подбросило в воздух и зашвырнуло в тень доков. В воздухе он извернулся, но ударом ему выбило плечо, и левая рука беспомощно повисла. Говорили, что вывих причиняет телу самую мучительную боль, а герцогу Марвику пришлось пережить это дважды. Дважды он с трудом поднимался на ноги – голова шла кругом. Дважды пытался побороть боль. Дважды искал место, где можно спрятаться от врага. И дважды его спасли ангелы.

В первый раз она была добра, со свежим личиком, непослушной копной рыжих кудряшек, тысячью веснушек на носу и щеках и такими огромными карими глазами, каких он сроду не видел. Она нашла его в буфете, куда он спрятался, приложила палец к губам и держала его за здоровую руку, пока кто-то вправлял ему сустав. От боли он потерял сознание, а когда очнулся, она все еще была рядом, как солнечный свет, с нежными прикосновениями и нежным голосом.

И он в нее влюбился.

На этот раз ангелы, спасшие его, не были нежными, и они ничего не пели. Они надвинулись на него с силой и мощью, в скрывавших лица капюшонах, полы пальто трепетали у них за спинами, как крылья, башмаки стучали по булыжникам. Они явились вооруженными, как небесные воины, клинки у них в руках превратились в мечи, пылающие в отсветах корабля, горящего в доках – уничтоженного по его команде вместе с женщиной, которую любил его брат.

На этот раз ангелы были солдатами, явившимися, чтобы покарать, а не спасти.

И все же это казалось избавлением.

Когда они приблизились, он поднялся на ноги и приготовился встретить их лицом к лицу, принять от них любую кару. Поморщился от боли в ноге, на которую до тех пор не обращал внимания – в бедро воткнулась щепка от мачты уничтоженного транспортника, и всю ногу залило кровью. Драться он уже не мог.

Когда они подошли на расстояние удара, он потерял сознание.

И тогда на него обрушился кошмар. Не звери с их жестокостью, не ужасные острейшие зубы. Гораздо хуже.

В снах Эвана властвовала она.

Он сутками грезил о ее прикосновениях, о прохладной ладони на лбу. О ее руке, приподнимающей ему голову, чтобы напоить горькой жидкостью из поднесенной ко рту чашки. О ее пальцах, поглаживающих измученные болью мышцы, облегчающих острую боль в раненой ноге. О том, первом ангеле много лет назад.

Он почти приходил в себя – дюжину раз, сотню дюжин. Но и это превращало сон в кошмар – страх, что прохладной ткани у него на лбу нет. В ужас, что нет никаких нежных прикосновений к ране, когда меняют повязку, что вкус горького питья, поданного ее руками, – всего лишь плод его воображения. Что неторопливое смазывание ран целебным бальзамом – всего лишь лихорадочный бред.

И ему всегда грезилось, что прикосновения остаются надолго даже после того, как мазь впитывается – нежные и неспешные, что руки гладят его грудь, скользят по телу ниже, изучают неровности. Ему всегда грезились ее губы на его лбу. На щеке. В уголке рта.

Ему всегда грезилась ее рука в его руке: пальцы переплелись, ее ладошка тепло прижалась к его ладони.

Именно сны превращали все это в кошмары – в мучительное понимание того, что он все вообразил. Что это не она. Что она не настоящая. Что он не сможет ответить на ее прикосновение. На поцелуй.

И он лежал там, желая уснуть, снова и снова пережить этот кошмар в надежде, что сознание подарит ему последнее – ее голос.

Но этого не случилось. Прикосновения не сопровождались словами, ласка – голосом. И эта тишина причиняла боль куда более мучительную, нежели раны.

До той ночи, когда ангел заговорил, а ее голос показался коварным оружием – долгий вздох, а затем тихо и насыщенно, как теплое виски: «Эван».

Как возвращение домой.

Он очнулся.

Открыл глаза. Все еще ночь – опять ночь? ночь навеки? – в темной комнате, и первой мыслью пришла та, с которой он просыпался вот уже двадцать лет. «Грейс».

Девушка, которую он любил.

Та, которую он потерял.

Та, на поиски которой он потратил полжизни.

Литания, которая не исцелит никогда. Благословение, которое никогда не спасет, потому что он никогда ее не отыщет.

Но здесь, в темноте, мысль настигла его жестче, чем обычно. Настойчивее. Как воспоминание – с призрачным прикосновением к руке. Ко лбу. К волосам. Она пришла с голосом, что произнес ему на ухо: «Эван».

«Грейс».

Какой-то звук, едва слышный. Шуршит ткань?

Вспыхнула надежда, суровая и неприятная. Он прищурился, вглядываясь в темноту. Черное на черном. Тишина. Пустота.

Воображение.

Это не она. Ее тут быть не может.

Он провел рукой по лицу. От движения тупо заныло плечо – это ощущение оставалось с ним много лет. Его плечо было тогда выбито из сустава, а затем вправлено на место. Он попытался сесть, и бедро словно пронзило кинжалом – туго перебинтованное, уже начавшее заживать. Он стиснул зубы, пережидая боль, хотя она отвлекала его от другого, куда более привычного страдания. Того самого, вызванного утратой.

В голове быстро прояснялось, и он понял: уходящее головокружение было вызвано настойкой опия. Сколько времени он находился под ее действием?

Где он?

Где она?

Не в этом мире. Они сказали ему, что она умерла.

Превозмогая боль, всегда возникавшую при этой мысли, он потянулся к низкому столику у кровати, пытаясь нащупать свечу или огниво, и уронил стакан. Звук жидкости, льющейся на пол, напомнил ему, что на свете существует слух.

И тут он сообразил, что слышит то, чего видеть не может.

Какофонию приглушенных звуков, криков и смеха где-то неподалеку – прямо под этой комнатой? – и громогласные вопли откуда-то издалека – снаружи здания? Внутри, но на большом расстоянии? Низкий рокот толпы – нечто такое, чего он никогда не слышал в местах, где пробуждался обычно. Такое, что он едва припоминал. Но вместе со звуками пришло воспоминание, очень издалека, откуда-то из глубины прожитого.

И впервые за двадцать лет человек, известный всему миру, как Роберт Мэтью Каррик, двенадцатый герцог Марвик, испугался. Потому что услышанное им не принадлежало миру, в котором он вырос.

Это был мир, где он родился.