И оказался лицом к лицу с Эмми Карлайзл. Ее глаза умоляюще смотрели из-под высоких бровей, губы подрагивали, кудряшки растрепались… А какого цвета у нее волосы? Когда Броди впервые увидел ее спускающейся по этой чертовой трубе, яркое солнце не позволило рассмотреть цвет ее волос. Внезапно он почувствовал острую необходимость немедленно это выяснить. Он протянул руку и включил в салоне свет. Рыжие! Не каштановые, не ореховые, а ярко-рыжие кудри, ореолом обрамлявшие ее лицо.
На какое-то мгновение оба замолчали, глядя друг на друга. Потом одновременно заговорили.
– Рыжие. Ну конечно…
– Серые. Я так и думала.
И снова оба смолкли. Потом Броди сказал:
– Вы поцарапали шею.
– Это, наверное, о розы. Когда я искала туфли, – ответила Эмми, трогая пальцем шею, чтобы определить, насколько сильно поцарапалась. Броди потянулся за аптечкой, и страшно смутился, когда коснулся ее мягкой и нежной, как персик, кожи, резко контрастировавшей с темно-серой тканью его пиджака. А когда он хотел отвернуться, чтобы избавиться от этого наваждения, то увидел ее лицо совсем близко. Длинные ресницы затеняли большие глаза, мягкие губы приоткрывали ряд ровных белых зубов. И Тому смертельно захотелось ее поцеловать. Она этого явно ждала.
Каким-то чудом Том заставил себя удержаться. Не для того он каторжным трудом добивался всего, что имеет в жизни, чтобы бросить это ради одного мгновенья безумия. К тому же мысль, что она сама ждет его поцелуя, была явно нелепой – Эмми любит другого. Да, он должен воспрепятствовать ее браку, но не таким образом.
– Что «серые»? – дрогнувшим голосом спросил он.
– Ваши глаза. – Она широко открыла свои. Они были зеленые, с поблескивающими в них золотистыми искрами. – Мне было интересно, какого они цвета.
Броди поспешно отвернулся, чтобы достать наконец аптечку. Руки его при этом слегка дрожали.
– Вот, – сказал он, доставая вату и антисептик. – Протрите свою царапину.
Эмми откинула голову назад, открывая шею.
– Помогите мне, пожалуйста. Я ведь не вижу, где протирать.
Идиот. Надо было дать ей аптечку и отправить в дамскую комнату к зеркалу. Вместо этого он осторожно взял ее за подбородок, чувствуя под пальцами нежную и мягкую кожу. На шее красовалась длинная царапина. Он тщательно протер ее ватой, радуясь, что резкий запах спирта заглушил аромат ее духов и вернул ему способность мыслить трезво. Розы тоже сладко пахнут, а их лепестки нежны как шелк, напомнил он себе, но и у этих цветов есть длинные острые шипы. Можно назвать ее и розой, но только не забывать, что от этой розочки следует ждать больших неприятностей. Очень больших.
Когда Броди коснулся ее шеи ватным тампоном, Эмми дернулась и охнула.
– Больно?
Такое чувство, будто ему хотелось, чтобы ей было чертовски больно. Похоже, Броди совершенно равнодушен к ее чарам.
– Просто тампон холодный. У меня перехватило дыхание, – ответила она, кривя душой. Если же честно, то дыхание у нее перехватило еще раньше, когда Броди включил свет и посмотрел на нее своими серыми глазами. А минуту назад, когда Эмми показалось, что он вот-вот ее поцелует, сердце так и замерло у нее в груди.
Интересно, что его остановило? Эмми сердито моргнула. Она что, совсем сошла с ума? Как она смела забыть про Кита? Заставить Броди слегка в нее влюбиться – это одно дело, а вот поощрять его заняться с ней любовью – совершенно другое.
– Вот, теперь все отлично, – с нарочитой живостью сказала она, запуская пальцы в волосы, чтобы хоть немного распушить их.
Броди хотел было предложить свою расческу, но подумал, что ему ее волосы больше нравятся такими, какие они есть. Однако от ехидного замечания удержаться не смог:
– Как, разве у вас где-нибудь не спрятана расческа? – При этом он скользнул взглядом от ее шеи вниз. – Какая жалость!
Эмми отлично поняла, что ее спектакль с чулками не прошел незамеченным и что Броди сразу догадался, чего она добивалась. Кровь прилила к ее щекам. Эмми сама этому изумилась. Она не краснела от смущения примерно лет с шести.
– Отчего же? Есть, – ответила она. – Но я слишком скромна, чтобы ее доставать.
– Не правда.
– Вы хотите сказать, что у меня нет расчески или что я не скромная?
– И то, и другое.
Эмми серьезно посмотрела на него. Минуту назад она считала, что Том Броди уже окончательно приручен. Теперь такой уверенности у нее не было. Не стоило его недооценивать. Эмми открыла дверцу машины:
– Идемте. Умираю от голода.
Очень скоро им подали отличный ужин. Веселая и обходительная официантка со значком на груди, гласившим, что ее можно называть просто Бетти и что она готова сделать все, чтобы их день был счастливым, расставила тарелки на столике.
Эмми жадно глотала яичницу с беконом. Броди, чувствовавший себя в легкой и непринужденной атмосфере кафе неловко в своем строгом деловом костюме, снял пиджак, повесил его на спинку стула и, ослабив узел галстука, набросился на баранью котлету с не меньшим аппетитом.
– Простите, что причинила вам столько беспокойства, Броди, – сказала Эмми, когда с ужином было покончено. Она оперлась локтями на стол и положила подбородок на ладони, так что ее тонкие пальцы теперь обхватили лицо. Ее прямой тонкий носик, подумал Броди, украшает как раз нужное количество веснушек, словно кто-то слегка припудрил ее золотой пыльцой. – Но не могла же я допустить, чтобы папа просто так запер меня в детской, словно какую-то непослушную девчонку, не правда ли?
Веснушки? Золотая пыльца? Броди, уже всерьез обеспокоившись, постарался взять себя в руки.
– Мне кажется, он действительно немного запоздал. Может быть, если бы он пару раз выдрал вас в детстве, все было бы теперь несколько иначе.
Она скорчила недовольную гримаску.
– Через месяц мне исполнится двадцать три года. По-моему, этого достаточно, чтобы принимать самостоятельные решения. Вы так не считаете?
– В нормальных обстоятельствах – да, бесспорно, – осторожно ответил Броди. – Но, к сожалению, ваши деньги делают положение явно ненормальным.
– Мои деньги! – с отвращением сказала она. – Все упирается в деньги. Это просто неприлично, когда один человек может владеть такими деньгами. Я хотела отказаться от них, едва мне исполнился двадцать один год. Но Холлингворт ничего не хотел слышать.
Броди вполне понимал ее чувства, но едва ли мог их разделить. Теперь он хорошо видел, что беспокойство Джералда Карлайзла вполне обоснованно.
– Может быть, мистер Холлингворт считает, что вы об этом будете жалеть. Позднее, – безо всякого выражения сказал он.
– Холлингворт! – с тем же отвращением произнесла она. – Он до сих пор обращается со мной как с двухлетним младенцем. Даже выговаривает мне, если я трачу больше, чем следует.
