Рид никогда не был слабаком. Никогда не позволял себе распускаться, хандрить, погружаться в безрадостные размышления о нелегкой судьбе. Даже там, в холодной каменной ловушке, он не позволил себе отчаяться. Ждал, ждал до последнего, что его найдут, вызволят, спасут. Терял сознание, бредил, вновь приходил в себя. Слизывал влагу с запотевших за ночь осколков мрамора, до которых мог дотянуться. И снова ждал.
А теперь, спасенный, живой, нога на месте, а сил жить — нет. Нет сна, нет аппетита. Ничего нет. И только встает иногда перед глазами теплая улыбка. Вспоминается легкое пожатие тонкой женской руки. Нежная кожа шеи в вырезе медицинской блузки. Высокая упругая грудь, обтянутая бледно-голубой тканью хирургического костюма. Иногда ловил себя на том, что снова прислушивается к шагам в коридоре, словно Лайона может пройти мимо его палаты. Заглянуть. Спросить, как дела. Только это и держало. Только это и заставляло находить в себе силы и, давясь, проглатывать жидкий суп, комковатую кашу, паровые «куриные» котлеты, в которых хлеба было больше, чем мяса.
Хандру полковника заметил генерал-лейтенант Скотт. Теперь, когда Рида перевели в реабилитацию, навещать его можно было каждый день. Генерал наезжал через день — через два. Привозил фрукты, дорогую минеральную воду без газов, что-то домашнее (жена варила! — хвастался генерал).
— Что-то ты, друг, совсем спал с лица, — заботливо пряча в холодильник очередные гостиницы, добродушно ворчал Скотт. — Что не так? Палата отдельная, программу восстановления расписывали лучшие специалисты! А ты выглядишь хуже, чем в реанимации.
— А ты меня в реанимации видел?! — взвился было полковник.
— Видел, брат. На третий день от поступления видел. И «моська» у тебя была такая же бледная, но куда менее недовольная, чем сейчас. Так расскажешь старому ворону, в чем дело?
— Сны кошмарные замучили, — решил признаться Рид. — Вот каждую ночь, стоит уснуть, снова в том мешке каменном оказываюсь. Снова кричу, рвусь, ногти ломаю, выбраться не могу. Камни лижу, чтобы пить не так хотелось.
— О-о-о, мой друг, это серьезно. Поговорю с твоей докторшей. Как ее там — Рузанна? Скажу, чтоб снотворного тебе назначила. Или вообще пусть консилиум соберет.
— Да не надо консилиум! Замучили они уже меня. Вот «так» достали, — постучал себя по шее ребром ладони Рид.
— Отставить споры! У тебя не так много времени на восстановление. Дело стоит, тебя ждет. А ты тут прохлаждаешься. Чахнешь, словно майская роза на морозе.
— Есть «отставить», — проворчал Рид.
Консилиум состоялся в тот же день. И — какая неожиданность, а? — принял решение, что полковнику Риду нужна помощь психотерапевта.
— Да я сам вас всех тут запсихотерпевтирую! — психовал Рид. — Вы еще в дурку меня отправьте!
— Будете вести себя неадекватно, кричать, грубить персоналу — отправим. — Начмед по терапии был мужиком серьезным и решительным. — Я считаю, что доктор Рузанна поторопилась отменить антидепрессанты, которые назначили вам в реанимации. Но ваши сны говорят о том, что перенесенный шок спровоцировал острую травматическую реакцию. Если все оставить как есть, она может превратиться в куда более серьезное расстройство. Так что назначаю вам курс психологической реабилитации — и это не обсуждается!
— Замучили! Лечилы! — вызверился полковник, но вынужден был согласиться.
***
До кабинета психотерапевта следующим утром Рид добирался самостоятельно — на костылях. Вдоль по длинному коридору. На лифте на два этажа вниз. Снова вдоль по коридору, направо, налево, снова направо. Перед глазами — глухая белая пластиковая дверь. Над дверью — лампочка в красном стеклянном абажуре овальной формы с надписью: «Не входить! Идет сеанс!»
Лампочка не горела. Стукнул в дверь коротко, и тут же вошел. Ну, как вошел — ввалился, едва не раскидав в стороны костыли и не пропахав носом пол до самых ног. Женских ног в кожаных туфельках-мокасинах унылого блекло-зеленого цвета.
Поднял глаза — и онемел. Лайона.
— Господин полковник? Вы на прием?
Полковнику остро захотелось сказать какую-нибудь гадость, но так и не придумалось.
— На прием. А где психотерапевт?
— Я — психотерапевт.
— Еще и психотерапевт?
— Одно другому не мешает, — сдержанно отозвалась женщина. — Можно мне вашу историю болезни?
Протянула руку, вынула из его ладони бумаги.
— Присаживайтесь, полковник Рид, — кивнула на кресло напротив и зашуршала страницами. — Так. Консилиум. Значит, кошмары снятся?
Вот уж перед кем не хотел Рид выглядеть ни жалким, ни больным, ни нервным. Но нервничал, и оттого злился так, что аж горячо в груди становилось.
— Что Вам снится, полковник? Та ситуация, когда Вы оказались под завалом? — проявила «чудеса проницательности» Лайона.
— Да. — Буркнул односложно.
— Что еще? Ага. Бессонница, отсутствие аппетита, пониженное настроение, тоска, раздражительность… а антидепрессант, смотрю, Вам отменили? Не вовремя. Жаль. Было бы легче выходить…
— Куда выходить?
— Не куда, а откуда. Из травматической реакции. Ладно, назначим легкий противотревожный препарат и проведем несколько сеансов.
— Каких еще сеансов?
— А вот сейчас и расскажу, и покажу. Сидите, господин полковник. Вам делать ничего не придется. Не будет ни гипноза, ни внушений. Расскажите пожалуйста, как вспоминаются сны после пробуждения.
Мрачный полковник рассказал: и про надвигающиеся на него стены, и про вой и грохот где-то вдалеке, и про холодный бетон и пересохший рот… Слова выдавливал из себя через силу. Казалось, что жалуется, а жаловаться не привык.
— Так, — подвела итог Лайона. — По вашему рассказу выделить ведущий анализатор не удалось. Впрочем, может, оно и к лучшему. Будем работать по всем трем.
— Что еще за анализатор?
— Видите ли, полковник Рид. У каждого человека есть зрение, слух и есть телесные ощущения — кинестетические. Это способы получения информации от окружающего мира. И обычно лучше развит и лучше работает какой-то один. А у вас, похоже, одинаково четко работают все три.
— Хм… а что вы думали, доктор. У Мастера бесконтактного боя все органы чувств работают в усиленном режиме.
— Вот как. Интересно. С Мастерами мне работать не приходилось. Впрочем, возможно, это упростит задачу.
Лайона пустилась в пространные объяснения. Полковнику, с ее слов, предстояло сидеть в кресле, представлять где-то в пространстве перед собой картинку, на которой он, погребенный заживо в каменных завалах, зовет на помощь. А одновременно ему нужно было следить за рукой Лайоны, которой она размахивала влево-вправо, словно дирижируя невидимым оркестром.
Потом она щелкала у него то над левым, то над правым. Потом — хлопала его то по правой ладони, то по левой. А он все держал в пространстве картинку, хотя и не смотрел на нее. Картинка постепенно бледнела, желтела, отдалялась и выцветала, словно покрываясь пылью. Казалось, ее, словно старую фотокарточку, лижет невидимый огонь — медленно, очень медленно. И вот в полотне картинки появились прорехи, проплавились дыры, края обуглились… Картинка вспыхнула и рассыпалась пеплом.
