– Пожалуйста, Уолтер! – взмолилась мать.
– К черту! – сказал Моска.
Мать вышла из-за стола и отвернулась к плите.
Он знал, что она плачет. Все вдруг встали, и Альф, держась рукой за край стола, злобно закричал:
– Хорошо, Уолтер, всю эту болтовню о том, что тебе надо приспособиться, тоже можно прекратить!
– По-моему, с тобой слишком много цацкаются с тех пор, как ты вернулся домой, – сказала Эмми с нескрываемым презрением.
Ему нечего было возразить – разве что сказать все, что он о них думает.
– Поцелуй меня в задницу! – И хотя Моска произнес эти слова, обращаясь к Эмми, он обвел взглядом всех троих. Он встал и собрался уйти, но Альф, все еще держась за стол, преградил ему дорогу и заорал:
– Черт тебя побери, это уж переходит всякие границы! Извинись, слышишь, немедленно извинись!
Моска оттолкнул его и слишком поздно заметил, что Альф без протеза. Альф рухнул и головой ударился об пол. Обе женщины вскрикнули. Моска быстро наклонился, чтобы помочь Альфу подняться.
– Эй, с тобой все нормально? – спросил он.
Альф кивнул, но закрыл лицо руками и продолжал сидеть на полу. Моска выбежал из квартиры. Он навсегда запомнил эту картину: мать стоит у плиты и плачет, ломая руки.
В день отъезда Моски мать ждала его дома – она с самого утра никуда не выходила.
– Глория звонила, – сказала она.
Моска кивнул, приняв к сведению ее слова.
– Ты сейчас будешь укладывать вещи? – робко спросила мать.
– Ага, – ответил Моска.
– Тебе помочь?
– Не надо.
Он пошел к себе в спальню и достал из шкафа два новеньких чемодана. Он сунул сигарету в зубы и стал искать спички в кармане, а потом пошел за ними на кухню.
Мать все еще сидела за столом. Она закрыла лицо носовым платком и беззвучно плакала.
Он взял спички и собрался выйти.
– Почему ты со мной так обращаешься? – спросила мать. – Что я тебе сделала?
Ему не было ее жалко, и ее слезы оставили его равнодушным, но он терпеть не мог истерик. Он постарался говорить спокойно и тихо, чтобы унять клокотавшее внутри раздражение:
– Ничего ты не сделала. Я просто уезжаю. Ты тут ни при чем.
– Почему ты вечно говоришь со мной так, будто я тебе чужая?
Ее слова больно резанули по сердцу, но он не смог даже притвориться нежным.
– Я просто перенервничал, – сказал он. – Если ты никуда не уходишь, может, поможешь мне собраться?
Она пошла с ним в спальню и аккуратно сложила все его вещи, которые он рассовал по чемоданам.
– Сигареты тебе нужны? – спросила мать.
– Нет, куплю на корабле.
– Все-таки я сбегаю куплю, на всякий случай.
– На корабле они стоят всего двадцать пять центов пачка, – сказал он. Ему ничего не хотелось у нее брать.
– Но лишние сигареты тебе не помешают, – возразила она и ушла.
Моска сел на кровать и уставился на фотографию Глории на стене. Он ничего не чувствовал.
Ничего не вышло, подумал он. Очень жаль. И подивился их терпению, осознав, сколько же усилий они приложили, чтобы выносить все его закидоны, и сколь мало усилий приложил он. Он подумал, что мог бы сказать матери на прощанье – попытаться ее убедить, что она бессильна что-либо изменить, что его решение вызвано причинами, над которыми ни он, ни она не властны.
В гостиной зазвонил телефон, и он пошел снять трубку. В трубке послышался бесстрастный, но дружелюбный голос Глории:
– Я слышала, ты завтра уезжаешь. Мне зайти вечером попрощаться или я могу это сделать по телефону?
– Как хочешь, – ответил Моска, – но мне надо уйти около девяти.
– Тогда я зайду чуть раньше, – сказала она. – Не волнуйся. Я только попрощаться. – И он знал, что она не солгала, что ей уже на него наплевать, что он уже не тот, кого она когда-то любила, и что она действительно хочет попрощаться в знак старой дружбы, а вернее сказать, просто из любопытства.
Когда мать вернулась, он уже все решил.
– Мама, – сказал он, – я уезжаю немедленно.
Звонила Глория. Она хочет зайти вечером, а я не желаю ее видеть.
– Как немедленно? Вот прямо сейчас?
– Да, – отрезал Моска.
– Но разве ты не проведешь последнюю ночь дома? – спросила она. – Скоро вернется Альф, Ты же можешь хотя бы своего брата дождаться, чтобы попрощаться с ним.
– Счастливо, мама, – сказал он и поцеловал ее в щеку.
– Погоди, – сказала мать, – ты забыл свою спортивную сумку. – И как она всегда делала, когда он уходил играть в баскетбол, и как в тот раз, когда он отправлялся на фронт, взяла небольшую голубую сумку и стала класть туда вещи, которые могли ему понадобиться в дороге. Но только сейчас вместо сатиновых трусов, кожаных наколенников и кед она положила бритвенный прибор, свежую смену белья, полотенце и мыло.
Потом взяла кусочек бечевки из ящика комода и привязала сумку к ручке чемодана.
– Ну, – вздохнула она, – уж и не знаю, что люди скажут. Наверно, подумают, что я во всем виновата, что тебе со мной было плохо. По крайней мере, после того как ты обошелся с Глорией, ты мог бы остаться сегодня, увидеться с ней, попрощаться по-человечески, чтобы она не обижалась.
– Мы живем в жестоком мире, мама, – сказал Моска. Он еще раз поцеловал ее, но, прежде чем он ушел, она еще ненадолго задержала его:
– Ты возвращаешься в Германию к той девушке?
И Моска понял, что, скажи он «да», тщеславие матери будет удовлетворено и она поймет, что он уезжает не по ее вине. Но он не мог лгать.
– Да нет же, – ответил он. – У нее уж, наверное, появился другой солдатик. – И, произнеся эти слова громко и искренне, он удивился тому, насколько фальшиво они прозвучали, словно эта правда была ложью, которую он придумал, чтобы побольнее уколоть мать.
Она поцеловала его и проводила до двери. На улице он обернулся, посмотрел вверх и увидел стоящую у закрытого окна мать с белым носовым платком в кулаке. Он поставил чемоданы на асфальт и помахал ей. Но ее уже не было. Опасаясь, как бы она не спустилась и не закатила сцену прямо на улице, он подхватил чемоданы и быстро зашагал к авеню, где можно было поймать такси.
А мать сидела на софе и плакала. По ее щекам текли слезы стыда, горя и унижения. Но в глубине души она понимала, что, если бы ее сын погиб на каком-нибудь дальнем берегу и был похоронен в чужой стране, в могиле рядом с тысячами безымянных трупов, а над ним стоял бы простой белый крест, ее горе было бы куда горше. Но тогда она не испытывала бы стыда и со временем смогла бы хоть как-то смириться с этой потерей и не утратила бы гордости.
