В своем черном с серебром мундире, с черно-красной свастикой на рукаве, Гейнор выглядел весьма импозантно. Держался он просто и даже вполголоса пошутил насчет необходимости появляться на людях в мундире. После того как он немного отдохнул с дороги, я пригласил его перед ужином подышать воздухом на террасе. Водитель и лейтенант Клостерхейм должны были обедать отдельно от нас, вместе с моими слугами. Мне показалось, Клостерхейму это не понравилось, но он принял мои слова с видом человека, слишком уж привычного к оскорблениям, чтобы разозлиться всерьез. Признаться, я был рад, что он ужинает не с нами. Кому приятно сидеть за столом в компании покойника? А мертвенно-бледный Клостерхейм, с лицом, туго обтянутым кожей и напоминавшим череп, производил именно такое впечатление.
Вечер выдался относительно теплый. Солнце село, над горизонтом взошла луна, выбелив своим светом окрестности замка, совсем недавно тонувшие в багрянце заката. Скоро снег растает. Право, жаль; не хочется, чтобы зима кончалась.
Я закурил – и вдруг заметил краем глаза некое движение. В следующий миг из кустов у подножия стены выскочил крупный белый заяц. Он выбежал на открытое место, остановился, огляделся, сделал шажок-другой… Этот заяц был как две капли воды похож на того, которого я видел в своих снах. Я чуть было не окликнул его, но сдержался: не хватало, чтобы меня сочли помешанным или заподозрили в чем-то предосудительном – а с нацистов станется. Но как велико было желание докричаться до зайца, уверить его, что никакая опасность ему не грозит! Я чувствовал себя как отец, беседующий с сыном.
Но вот заяц собрался с мыслями – и побежал дальше. Я наблюдал, как он бежит – лапы взметали снег, окутывавший его легкой, невесомой дымкой – по направлению к дубам, что росли поодаль. За моей спиной скрипнула дверь, и я обернулся. А когда вновь повернулся к парапету, зайца уже нигде не было видно.
Гейнор, облачившийся в вечерний наряд, взял сигарету из моего портсигара и изящно прикурил. Мы заговорили о пустяках, сошлись на том, что лунный свет на снегу и на островерхих крышах придает городку Бек неизъяснимое очарование. Потом помолчали – как истинные романтики, мы наслаждались зрелищем, которое Гете непременно обратил бы в тему для рассуждения.
Я упомянул, что видел белого зайца, бегущего через луг.
Ответ Гейнора меня удивил. – Заяц нам не помешает, – сказал мой кузен, пожимая плечами.
Хотя сумерки сгустились и похолодало, мы долгое время сидели на террасе, перебрасываясь малозначащими вопросами и ответами по поводу дальних родичей и общих знакомых. Гейнор спросил о ком-то. Я ответил, что это «кто-то», к моему немалому изумлению, вступил в национал-социалистическую партию. И как только ему это пришло в голову?
Вопрос повис в воздухе.
Гейнор рассмеялся.
Смею тебя уверить, кузен, со мной все было иначе. Я надел эту форму, чтобы от меня отвязались. И потом, в наши дни мундир капитана СС вещь весьма полезная. Знаешь, как все было? Недели три назад я заехал по делам в Берлин, и мне предложили, что называется, вступить в ряды и посулили звание. Я не стал отказываться, тем более что заручился клятвенным обещанием: даже если начнется война, никто меня на фронт не пошлет. Им нужны такие люди, как мы, кузен! Вон, Муссолини и короля на свою сторону привлек. Чем больше будет среди них Гейноров фон Минктов, тем скорее закоренелые скептики вроде тебя убедятся, что нацисты – уже не прежняя шайка неотесанных мясников.
Я усмехнулся и сказал, что вижу вокруг все тех же мясников и головорезов, терзающих разоренную страну и готовых заплатить любую цену за поддержку людей, чьи имена придадут партии Гитлера необходимый политический вес в мире.
– Вот именно, – весело согласился Гейнор. – Но кто нам мешает использовать этих головорезов в наших собственных целях? Чтобы изменить мир к лучшему? Они прекрасно понимают, что у них нет будущего. Да, они захватили власть и способны удержать ее, но что делать дальше, не могут и представить – воображения не хватает. Им нужны такие люди, как мы с тобой. И под нашим влиянием они со временем станут хотя бы немного похожими на нас.
Я ответил, что, с моей точки зрения, все наоборот – не нацисты становятся похожими на приличных людей, а приличные люди превращаются в нацистов. Гейнор заявил, что «нас» пока слишком мало, чтобы положение изменилось. Я заметил, что это порочная логика. Не припомню, чтобы мне доводилось видеть людей, развращающих власть, но вот людей, развращенных ею, я повидал достаточно. Он вновь засмеялся и сказал, что слово «власть» можно толковать по-всякому. Главное – как эту власть использовать. «Например, чтобы нападать на граждан, исправно платящих налоги, из-за их веры или национальной принадлежности», – уточнил я. «Вовсе нет, – возразил Гейнор. – Так называемый „еврейский вопрос“ – сущая ерунда, буря в стакане воды. Бедные евреи всегда были козлами отпущения, такова их печальная участь. Уверяю тебя, – прибавил он, – все не так страшно, как расписывает молва. И физические упражнения на свежем воздухе еще никому не вредили». Как, разве я не видел фильма о лагерях? В них есть все удобства.
К счастью, когда мы перешли в столовую. Гейнору хватило такта сменить тему.
За едой мы обсуждали стремление нацистов переписать законы и возможные последствия перемен для юристов, воспитанных в совершенно иной традиции. Подобно многим моим согражданам, в ту пору я еще и не догадывался, какие ужасы несет с собой нацизм, и потому вполне серьезно рассуждал о «хороших» и «дурных» сторонах новой системы. Пройдет год или два, прежде чем люди начнут понимать, какое чудовищное зло опутало Германию.
Гейнор сыпал красивыми фразами и провозглашал избитые истины. А я глубокомысленно кивал. Мы привыкли к антисемитизму и уже не воспринимали его всерьез, для нас он был всего лишь попыткой некоторых политиков привлечь голоса избирателей. Наши друзья-евреи ничуть не боялись, так с какой стати было бояться нам? Мы не в состоянии были осознать, что за политической риторикой нацистов скрывается жестокая, беспощадная действительность.
Хотя концентрационные лагеря появились в Германии, едва нацисты захватили власть, и хотя Гитлер с самого начала не скрывал своих истинных намерений, мы не верили в то, что это происходит на самом деле; стремясь избежать повторения окопных ужасов, мы собственными руками сотворили зло, подобного которому история не знала. Даже когда до нас стали доходить достоверные известия о зверствах наци, мы списывали их на жестокость отдельных людей. Что говорить, если и евреи не понимали, что творится вокруг, а ведь нацистский кнут был занесен в первую очередь над ними.
Мы принимали как данность, как непреложный принцип мироздания, нашу демократию, нашу свободу, завоеванную предками в тяжкой борьбе, что велась на протяжении столетий и вылилась в конце концов в общественный договор, ставший плотью и кровью нашего общества. Когда же демократию и свободу в одночасье растоптали, мы попросту растерялись.
Демократические свободы были столь привычны для большинства, что люди продолжали спрашивать: «За что? В чем я виноват?» – у злодеев, отринувших закон и заменивших его ненавистью и насилием, кровожадностью и необузданной похотью. Не полицейские, а мучители, воры, насильники и убийцы дорвались до власти благодаря нашей растерянности, нашему молчанию и самоуничижению. И теперь мы вынуждены подчиняться им! Вам нечего бояться, вещал фюрер, кроме самого вашего страха. А страх с каждым днем становился все страшнее.
