Чумкин-старший особенно гордился тем, что сам великий Ленин упоминал о нем в своих сочинениях. Действительно, в одной из полемических статей о социал-демократии Ленин обозвал его социал-идиотом.[1]
Обосновавшись в Америке, Чумкин-старший и здесь занялся революционной работой. На этот раз вместе с сыном, который пошел по стопам своего отца. Но как ни бесновались они в Америке, их упорно не арестовывали, не ссылали и даже не били. Тогда им стало скучно, и, воспользовавшись старыми связями отца, они вернулись в Советский Союз.
Пока Чумкин-младший жил в Америке, он называл себя выходцем из России. А вернувшись в СССР, он стал утверждать, что он выходец из Америки.
– Да кто же вы такой? – спрашивали его.
– Я безродный космополит! – огрызался он.
Подошла Великая Чистка, и сталинская метла подмела обоих перманентных революционеров. На этот раз – как американских шпионов. Остальных членов семейства оставили в покое. По той простой причине, что они своевременно попрятались в сумасшедшие дома, что тогда было довольно обычным явлением.
В сибирском концлагере, работая на каменоломне, Чумкин-старший рассказывал своему сыну о царской ссылке с таким сожалением, как о потерянном рае:
– Эх, бывало, сидим мы с товарищем Лениным, чаек попиваем, книжечки читаем, брошюрки пописываем. А стражники иначе не обращались, как «ваше благородие».
В это время подходил советский охранник с дрином в руке и орал:
– Эй, контрики, опять шепчетесь? А социялизьм за вас кто будет строить?! – И дрином по спине шах-шарах. Однажды отец с сыном поругались из-за куска хлеба. – Ты настоящий большевик! – кричал отец.
– Нет, это ты настоящий меньшевик! – кричал сын. – Так тебе и надо, что тебя посадили!
– Нет, это так тебе и надо, что тебя посадили! – вопил отец.
Вскоре после того как они раскололись на большевиков и меньшевиков, обоих раскольников помыли, переодели и отправили в Москву. Прямо с каменоломни Чумкина-большевика назначили на должность политсоветника радио «Свобода». А Чумкина-меньшевика приткнули там же в качестве внештатного консультанта. Видно, у авторов спецпроекта «Чертополох» были длинные руки.
Поскольку радио «Свобода» в принципе базировалось на таинственном «комплексе Ленина», который делает из людей настоящих революционеров, то административный скелет радиостанции тоже подобрали из тех остатков ленинской гвардии, которых после Великой Чистки лечили трудом в концлагерях.
Политсоветник Чумкин знакомился со своими новыми коллегами:
– Скажите, а мы не встречались с вами на каменоломне в Печоре?
– Нет, я работал на кирпичном заводе в Магадане, – отвечал бывший ленинский гвардеец. – Дослужился до каменщика 3-го разряда. А вам что дали?
– На прощание мне дали справку каменщика 5-го разряда, – хмуро ответил политсоветник.
Остальные работники радиостанции подразделялись на две категории – технических и творческих. Технические работники подыскивали подходящие пропагандные материалы, которые потом переводились на иностранные языки. Основная трудность этой работы заключалась в том, чтобы привести политическую линию агитпропа в соответствие с кривыми идеями политсоветника Чумкина. В поисках революционного новаторства идеи Чумкина извивались, как брахистохрона. Есть в науке такая путаная кривая, по которой катаются шарики. Но в голове Чумкина шарики катались так, что у других начиналась головная боль. Потому у бедных технических работников был довольно бледный вид. Как у той гусиной травки, которую случайным ветерком занесло на мусорную кучу. Их так и называли – бледные личности.
Зато творческий персонал состоял из исключительно ярких личностей. Самыми яркими были большой писатель Остап Оглоедов и маленький поэт Серафим Аллилуев, которые работали в отделе скриптов.
Дверь из кабинета политсоветника Чумкина выходила в отдел скриптов, где за письменными столами сидели и потели несколько негров. Поскольку писание скриптов считалось черной работой, то скриптописцев называли литературными неграми. А поскольку из отдела скриптов постоянно раздавались брань и крики Чумкина вперемешку с визгом и воплями литературных негров, иногда кончавшимися горькими слезами, то комнату эту называли детской комнатой.
Справа от двери Чумкина сидел большой писатель Остап Оглоедов, а слева – маленький поэт Серафим Аллилуев. Остап Оглоедов называл себя человеком свободных профессий и радиокомментатором и по совместительству служил козлом отпущения у политсоветника Чумкина. А Серафим Аллилуев был тем, что футуристы называли облаком в штанах, и зарабатывал свой хлеб тем, что писал политические частушки.
Природа щедро одарила Остапа Оглоедова. Это был представительный мужчина саженного роста с лицом отставного боксера и мохнатыми разбойничьими бровями, с длинными руками гориллы и львиной гривой волос грязно-рыжеватого цвета. А в груди Остапа жила душа канарейки. И эту нежную душу с детских лет терзала жажда литературного творчества.
Сначала он пытался писать баллады. Героями этих баллад всегда были честные жулики, пострадавшие за свое благородство.
– Незамеченные герои нашей эпохи, – комментировал Остап.
Потом он перешел на прозу. Писал он так: описание природы – полстранички у Тургенева, характеристика героев – страничку у Толстого, психологический момент – страничку у Достоевского. Серафим Аллилуев качал головой:
– Остап Остапович, а вы знаете, что такое плагиат?
– Прошу без хамских намеков, – отвечал Остап. – Кабы у меня было столько дурных денег, как у Тургенева, да столько блатного времени, как у Толстого, так я тоже сам писал бы.
Письменный стол Остапа напоминал штаб мировой революции, окруженный высокими баррикадами из произведений классиков марксизма-ленинизма. Посередине валялись кипы газет и журналов вперемешку с обгрызенными карандашами и корками хлеба. Со стороны получалось впечатление, что здесь сидит страшно деловой человек. Для смены декораций Остап иногда ворошил эту пыльную кучу артистическим жестом и тяжело вздыхал, словно он чертовски устал.
– Остап Остапович, а вы знаете, что такое халтурщик? – спрашивал Серафим.
– Я все знаю, – отвечал Остап. – Я в таких университетах побывал, что тебе и не снилось. Кстати, это не халтура, а туфта. Эх, ты, поэт, даже русского языка не знаешь.
После получки Остап аккуратно засовывал деньги в задний карман и ласково похлопывал себя по заду. Деньги он называл ласкательным именем «тити-мити». Начальству он постоянно жаловался на меркантильные затруднения, которые мешают расцвету его творческого потенциала, и просил прибавки. При этом он поддергивал штаны и говорил:
– Смотрите! Даже шкеры спадают…
