— Вроде тихая, — молвил Фабр. — А там кто их знает. Все они одним миром мазаны.
— Это верно, — согласился унтер. — Ну, дай ему Бог счастья. Никто нас больше так беречь не будет.
На сём разговор закончился, и полковник поехал своей дорогой. Им овладели меланхолические чувства, к которым примешивалась тревога. Натянули вожжи — дальше некуда, и не боятся, что конь порвёт. Дрянное дело!
Бунтовать деревня Мшага начала с пустяка. А дальше — раззудись плечо! Пошла плясать вся Медведская волость, разливая огонь до самого Новгорода. Никто из начальства не мог и предположить, какой кровью обернутся простые бабьи слёзы. Однако же ещё Карамзин предупреждал: и крестьянки любить умеют. Не послушались старика.
Смотр новгородских поселений в начале сентября государю отменно приглянулся. Погода была ветреная, однако все экзерциции кантонисты, сиречь поселяне, исполняли с достойной удивления точностью. Его императорское величество даже сказал сопровождавшему его начальнику штаба гвардии:
— Взгляните, любезный Александр Христофорович! Многим полкам должно быть стыдно встать рядом с этими крестьянами.
Но так как Бенкендорф изволил отозваться на сие замечание маловразумительным бухтением и самой кислой миной, то государь с досадой отвернулся от него.
— Нынче господа офицеры из благородных много о себе думают, — тут же успел с угодливой репликой любимец Аракчеева генерал Клейнмихель. — В поселениях производство идёт за усердие с самых нижних чинов. Отсюда рвение к службе.
«Отсюда редкая подлость и холопские привычки даже у полковников», — в душе огрызнулся Бенкендорф. Но, естественно, промолчал. Увиденное впечатляло. Таганрогский уланский полк Бугской дивизии являл чудеса фрунтовой выучки. Даже лошади не сбивались с шага. Что уж говорить о людях.
Но пока ехали до места, примечали иное. Между деревнями Боженской и Мшагой государю в ноги кинулась целая депутация крестьян, умолявших снять с их плеч такую напасть, как поселения.
— А веруете ли вы, мужички, в Бога? — осведомился царь.
— Веруем, ваше величество, — нестройным хором отвечали те и для пущей убедительности перекрестились.
— А подчиняетесь ли вы мне как своему государю? — опять спросил Александр.
— Подчиняемся, — уныло отозвались крестьяне, уже чуя, к чему идёт дело.
— Так ступайте домой и знайте, что не Аракчеев, а я, ваш законный император, брею вас в поселяне. Такое время пришло.
Отчего-то последняя фраза возымела на мужиков магическое действие, и они отвалили от кареты, повторяя меж собой: «Стало быть, так надо».
Однако просители донимали Александра I по всей дороге. Сей феномен был достоин внимания, поскольку подавать жалобы строжайше запрещалось, и незадолго до поездки в Бугской дивизии был раскрыт заговор: тридцать человек поселян под водительством Егора Павлова составили петицию, которую намеревались вручить государю в собственные руки, когда тот изволит проезжать мимо. В последнюю минуту солдат выдали. Жалобщиков предали военному суду, прогнали сквозь строй, а Павлова лишили Георгиевской медали за Бородино — в прошлом надёжного щита от телесных наказаний.
На фоне этих докучных выходок сами манёвры императора развлекли и порадовали. Однако и при их завершении случилась досадная оплошность. Из толпы народа, издаля глазевшего на государя, вдруг вырвались три девки, проворно миновали оцепление гренадер и, как подбитые камнем голубицы, ринулись к ногам императора.
Александр Павлович уже ставил сапог на ступеньку коляски, но наглые пейзанки повисли на фалдах его мундира и довольно чувствительно стали тянуть обратно.
— Царь-батюшка, не вели казнить, вели слово молвить! — Видать, они только в сказках и слышали, как надо обращаться к императору.
Царь натянуто улыбнулся и пообещал выслушать их, ежели те перестанут драть его мундир. Поселянки мигом смирились, разжали руки и, не вставая с колен, поведали о своих девичьих несчастьях. Всех троих, не спросясь согласия, поверстали замуж за солдат. А замужество в поселениях никого не прельщало. Самая бойкая — Устинья Фролова — без заминки расписала царю бабью долю:
— Не пойми чья жена: не то мужняя, не то фельдфебеля. За всяко бьют. Увидят таракана в чугунке — десять палок, робяты пол запачкают, кады мать в хлеву — двадцать. Лес на дома ставят сырой, по углам течи. Опять баба ложися под розги — пошто печь не умела топить?
Несколько смущённый упорным нежеланием девок венчаться в поселениях, государь увещевал их такой речью:
— Да вы, вижу, красавицы, ленивы. Разве дело — тараканы в чугунке?
— Так ведь, царь-государь, и не дело, кады унтеры домы с утрева до сумерек запирают зимой на ключ и хозяв не пущают, штоб снегу с грязью не нанесть. Робяты, сидя в хлеву, болеют.
Самая речистая из всех, Устинья поведала о главном сраме.
— Известно, ежели секут, так ведь и не только секут. Как унтерову колу на голый зад не вздыбиться?
Эта живописная картина привела Александра Павловича в крайнее смущение. А девки не понимали, отчего это государь от самых простых вещей пошёл красными пятнами, и гнули своё.
— Кто не желает замуж, тех граф сдаёт в рабочий дом в Новгороде. Сущая Голгофа. Войдёшь честной, выйдешь — живот титьки подпирает. Спаси нас, твоё величество, от этого ирода! И от бабы его Настасьи, вот те крест, она ведьма!
Стоявший в отдалении Бенкендорф давился смехом. Пейзанки резали правду-матку. А государь изо всех сил пытался от неё ускользнуть — прямота и грубость народного бытия вызывала в нём раздражение. Неужели нельзя облечь всё сказанное в пристойные выражения и изложить с благородной стыдливостью? Нет, они на рожон лезли, требуя, чтобы царь возился в их грязи!
Не зная, как и отвязаться, Александр наконец вскочил в экипаж, кинул жалобщицам:
— Будет! Я велю разобраться, — и сделал кучеру знак поскорее ехать вперёд.
Казалось, поле боя оставили за собой девки. Устинья подбоченилась и, победно глянув на самого Аракчеева, павой прошествовала к толпившемуся народу, где её встретили как царь-девицу. Всякий норовил пожать руку, ущипнуть, хлопнуть по плечу или расцеловать храбрую поселянку.
— Что ж ты, дура, об нас ничего не сказала? — упрекнул её один уланский рядовой, проходя мимо. — Ведь мы тоже терпим.
— Государь как зачнёт разбираться, и до вас дело дойдёт, — снисходительно бросила девка в полной уверенности, что теперь всё будет хорошо.
Надобно сказать, что её мнение разделяли многие. А потому на следующий день арест и отвоз ретивой жалобщицы в неизвестном направлении изрядно взбудоражил умы.
Сперва народ решил не строиться возле связей — так именовались в поселениях дома. Вместо выхода на полевые работы, люди сбились в кучу посреди улицы и ну требовать правды о судьбе своей защитницы. Особливо надрывались бабы. Взбаламученные их верещанием, и мужики стали подтягивать. И тут уж имя Устиньи потонуло в общем гомоне, а наверх всплыли иные выкрики:
