Бабушка Игнасия сидела с ним рядом под сенью старомодной беседки, которую дядя Эдвард и дядя Уайти смастерили специально для вечеринки по случаю дня рождения Мушума. Они поставили во дворе столбы и сделали из свежесрезанных веток тополя тенистую крышу. Причем листва все еще оставалась живой и зеленой. Старики восседали на пластиковых складных креслах и пили горячий чай, хотя день стоял жаркий. Тетя Клеменс попросила меня сесть рядом с Мушумом: за ним надо было присматривать и следить, чтобы на жаре его не разморило. Бабушка Игнасия укоризненно покачала головой, услышав реплику про растолстевших индейцев.
– Однажды толстый индеец был у меня мужем, – сообщила она Мушуму. – У него был крупный длинный петух, да вот его голова не поднималась выше его брюха. Ну и я, само собой, не шибко любила подползать под него, боялась, что он меня раздавит.
– Миигвайак! Само собой! – заметил Мушум. – И что же ты делала?
– Я, естественно, сама скакала на нем верхом. Но это брюхо! Ох! Оно выросло как гора, и я из-за него ничего не видела. Приходилось кричать ему: «Эй, ты еще там? Крикни мне!» Как у многих толстых индейцев, у него был тощий зад. Но доложу я вам, эти его задние щеки были такие мускулистые! Он крутил меня, как акробатку в цирке. И мне это нравилось, очень! Да, славные были времена.
– Да уж! – печально отозвался Мушум.
– Но, к несчастью, это длилось недолго, – продолжала бабушка Игнасия. – Однажды мы сильно расшалились, а он и помер. Иногда он утомлялся, само собой, с его-то весом, и я просто так скакала у него на брюхе. Ну, а тогда его петух стоял с гордо поднятой головой, твердый, как стальной клинок. И я подумала, что он просто уснул. Лежит и ни гу-гу. «Крикни мне!», – говорю я. А он молчит. Ну вот, думаю, странно это как-то, что мы тут этим делом заняты, а он себе спит. Ну, думаю, знать, ему такой интересный сон приснился, что он не хочет просыпаться. И я не переставала скакать, и уже несколько раз кончила, а он все лежит без движения. Наконец, я с него скатилась. Смотрю на него: вот те на! Еще стоит! Тогда ползу к его противоположному концу. И сразу понимаю, в чем дело: он не дышит. Я похлопала его по лицу. Без толку. Он мертвый, мой миленький толстенький муженек. Я целый год оплакивала этого мужчину.
– Да уж, – вздохнул Мушум. – Счастливая смерть. Могучий любовник был у тебя, Игнасия, раз он удовлетворял тебя даже после смерти. Хотел бы я так умереть, но кто же даст мне такой шанс?
– У тебя еще встает? – спросила Игнасия.
– Сам нет, – ответил Мушум.
– О! – осклабилась Игнасия. – После ста лет активного употребления это было бы чудом! Тебе надо молиться! – и она хрипло захохотала.
Слабые плечи Мушума затряслись.
– Молиться о стояке? Это мысль! Может, мне стоит помолиться святому Иосифу? Он же был плотник и имел дело с деревом.
– Монахини никогда не упоминали ангела-хранителя мужского члена!
– Я прочту молитву святому Иуде, покровителю безнадежных дел.
– А я помолюсь святому Антонию, покровителю утрат. Ты такой старый, что, верно, уже не можешь найти своего облезлого петуха в штанах, которые Клеменс надела на тебя сегодня.
– Да, вот эти штаны. Хороший материал.
– Был у меня муж, – продолжала бабушка Игнасия, – с малюсеньким петушком. У него как-то были штаны вроде твоих. Отличного качества. Он занимался сексом как кролик. Быстро-быстро – сунул-вынул, но зато мог так делать часами подряд. Я просто лежала и думала о своем. Отдыхала. Ничего не чувствовала. И вдруг как-то раз что-то случилось. Я закричала: «О-о-о! Что с тобой произошло? Он вырос?»
– Да, я его поливал, – ответил он между своими сунул-вынул, – и удобрял.
– Не может быть! – кричу я еще громче. – И чем же ты пользовался?
– Да шучу я, женщина! Он стал больше, потому что я облепил его речной глиной.
– Врешь!
И вдруг я опять перестала что-либо чувствовать.
– Все отвалилось, – объяснил он.
– Весь виинаг?
– Да нет, только глина.
Он был очень расстроен.
– Любовь моя, – сказал он. – Мне хотелось, чтобы ты визжала, как рысь, я готов жизнь отдать, лишь бы ты была счастлива.
– Ладно, – сказала я ему. – Я тебе покажу, как это можно сделать по-другому.
И показала ему пару приемов, и он их так хорошо запомнил, что я издавала звуки, каких он в жизни не слыхивал. Однажды, правда, в изножье кровати мы повесили на крюк фонарь, который вовсю раскачивался. И вот он скачет на мне кроликом, а фонарь возьми и упади с крюка прямо ему на задницу. Я потом слышала, как он друзьям про это рассказывал. Они посмеялись, конечно, а он и говорит: «Мне еще повезло! А представьте, если бы я проделывал те штучки, которым меня моя старушка научила, ну те, что доставляют ей удовольствие, и этот фонарь шарахнул бы меня по затылку!»
– Уа-ха-ха! – Мушум прыснул с полным ртом чаю, и брызги полетели во все стороны. Я дал ему салфетку, потому что тетя Клеменс еще наказала мне следить, чтобы он не замызгал едой волосы, потому что он, вопреки ее возражениям, носил прическу на свой лад: длинные сальные пряди свисали ему на обе щеки.
– Жаль, мы с тобой не попробовали, на что способны, когда были молодые, – заметила бабушка Игнасия. – На мой вкус, ты сейчас усох и сморщился, но насколько я помню, когда-то ты был очень даже симпатичный.
– Это правда, был! – подтвердил Мушум.
Я успел отереть салфеткой струйки чая, стекавшие по его шее, пока они не запачкали накрахмаленный белый воротник его рубашки.
– Я многих девчонок свел с ума, – продолжал вспоминать Мушум, – но при жизни моей дорогой жены я исполнял свой долг католика.
– Это было нетрудно! – фыркнула бабушка Игнасия. – Ты был ей верен или нет?
– Я был уверен, – сказал Мушум. – Но не до конца.
– До какого еще конца? – язвительно спросила бабушка Игнасия. Она безоговорочно оправдывала внебрачные женские радости, но категорически осуждала мужские. – Погоди, мой старый друг, и как я могла забыть? До своего конца… Очень смешно!
– Анишааиндинаа, да, конечно, она всегда была готова принять твой конец, эта Лулу. Она ведь родила тебе сына.
Я от удивления даже подпрыгнул, но никто этого не заметил. Выходит, все знали, что у меня есть дядька, о котором я понятия не имел? И кто же этот сын Мушума? Вопрос так и вертелся у меня на языке. Я оглядел сидящих за столом: большинство из них были Ламартины и Моррисси, и тут бабушка Игнасия назвала его имя!
– Этот Элвин многого добился.
Элвин! Друг дяди Уайти! Элвин всегда казался мне членом семьи. Так-так. Когда я рассказываю эту историю белым, они удивляются, а когда рассказываю индейцам, у них наготове всегда есть подобная же. Они тоже обычно узнавали о неизвестном родиче, когда начинали крутить с ним – или с ней – роман. Во всяком случае, они начинали узнавать подробности о своей семье в подростковом возрасте. Может, это происходило оттого, что никому в голову не приходило объяснить им очевидное, что всегда было перед глазами, а может я по малости просто не слушал разговоров взрослых. Как бы там ни было, я вдруг понял, что Энгус мне вроде как двоюродный брат, что тетя Стар – член семьи Моррисси, а ее сестра, мать Энгуса, была когда-то замужем за младшим братом Элвина Вэнсом, но коль скоро у Вэнса и Элвина были разные отцы, их родственные узы были не слишком крепкими. Слыхал ли я когда-нибудь, как называется такого рода двоюродный брат, думал я, сидя там, или мне стоит спросить у Мушума или бабушки Игнасии?
