Верь, ночь по-прежнемуждет тебя.
Рене Шар[161]
1
Ночью в грозу улицы Антиба напоминали холст, на который неловкий художник опрокинул ведро густой, вязкой грунтовки.
Было четыре утра. Я бродил взад и вперед под дождем перед комиссариатом полиции на проспекте Братьев Оливье. Хотя я надел дождевик, волосы у меня намокли, и вода затекала за ворот рубашки. Прижимая к уху мобильный телефон, я пытался уговорить одного из лучших адвокатов в Ницце помочь моему отцу, если тому продлят срок задержания.
Мне казалось, что обрушившиеся на мою голову беды раздавят меня. Часом раньше на выезде из Аврелия-Парка меня остановили за превышение скорости – нервы мои были на пределе, и я гнал «Родстер» по автостраде со скоростью больше ста восьмидесяти километров в час. Меня заставили подуть в трубку для определения алкоголя в крови и прямо на месте временно лишили водительских прав – такова была плата за коктейли и водку, которые я перед тем влил в себя. Чтобы ехать дальше, у меня был только один выбор – позвонить Стефану Пьянелли: только он и мог прийти мне на выручку. Журналист уже был в курсе, что моя мать мертва, и обещал прибыть незамедлительно. Он приехал за мной на кроссовере «Дачия», на заднем сиденье которого крепко спал малыш Эрнесто. В салоне пахло медовыми пряниками, сам же кроссовер, похоже, упрямо объезжал всех «Синих Слонов»[162]. По пути в комиссариат Стефан вкратце ввел меня в курс дела, сообщив кое-какую информацию в дополнение к тем сведениям, которые передал мне дивизионный комиссар Дебрюин. Тело матери обнаружили на мысе Антиб среди скал возле прибрежной тропы. Ее смерть засвидетельствовала муниципальная полиция, которую вызвали местные жители, – они услыхали выстрел и тотчас забили тревогу.
– Как это ни прискорбно, Тома, но должен сказать тебе начистоту: она погибла при ужасных обстоятельствах. Ничего подобного в Антибе раньше не случалось.
В салоне по-прежнему горел потолочный светильник. Пьянелли била дрожь. Он был мертвенно бледен – как видно, сильно переживал весь этот ужас. В конце концов, он ведь тоже знал моих родителей. А я ничего не чувствовал, потому что находился за пределами усталости, горя и боли.
– Рядом с местом преступления валялось охотничье ружье, но Аннабель погибла не от пули, – заявил он.
Ему очень не хотелось вдаваться в подробности, и я был вынужден потребовать, чтобы он рассказал мне всю правду.
И вот теперь, выйдя из комиссариата, я сам пытался объяснить адвокату всю правду: после града ударов ружейным прикладом лицо моей матери превратилось в сплошное месиво. И уж конечно, сотворить такое мой отец никак не мог. Ришар оказался в том месте потому, что его указал ему я, и, когда он туда прибыл, Аннабель уже была мертва. Обливаясь слезами, он повалился на камни, и единственной его ошибкой было то, что он, не сводя глаз с мертвого тела, причитал: «Это я сделал!» Его слова, объяснил я адвокату, разумеется, не стоит воспринимать в буквальном смысле. Ясное дело, таким образом он выражал свое сожаление, что не смог предотвратить убийство, а вовсе не раскаяние, что его совершил. Юрист охотно согласился с моими доводами и заверил меня, что готов нам помогать.
Я закончил разговор с адвокатом. Дождь лил не переставая, и мне пришлось укрыться под кровлей пустынной автобусной остановки на площади Генерала де Голля, откуда я, превозмогая душевную боль, позвонил в Порт-о-Пренс[163] и Париж, чтобы сообщить брату с сестрой о смерти матери. Жером, верный самому себе, хранил достоинство, несмотря на то что мои слова потрясли его до глубины души. А разговор с сестрой больше напоминал сюрреалистический диалог. Я-то думал, она спит у себя дома, в Семнадцатом округе, а на самом деле она проводила выходные со своим ухажером в Стокгольме. Я даже понятия не имел, успела она развестись в прошлом году или нет. После того как она подтвердила, что развод все-таки состоялся, я, не вдаваясь в подробности, рассказал ей о трагедии, постигшей нашу семью. Она тут же ударилась в слезы, и успокоить ее не мог ни я, ни малый, который спал у нее под боком.
После этого я, точно тень, еще долго слонялся под проливным дождем по безлюдной площади. Ее уже совсем затопило. Должно быть, сточная система забилась обломками асфальта, которые в нее смыло. Все еще подсвеченные фонтаны выбрасывали в темноту длинные позолоченные струи воды, которые, сливаясь с потоками дождя, образовывали потрясающую дымку.
Промокший с головы до ног, окутанный пеленой измороси, я, точно побитая собака, метался из стороны в сторону, чувствуя, как сердце мое пронзает жгучая боль, а нервы напрягаются до предела. Туманная пелена, застилавшая мои ноги, скрывала пределы площади, бордюры, тротуары и дорожную разметку. Мне казалось, что она поглощает все мои силы и размывает жизненные ориентиры. Я уже действительно не знал, какова была моя роль во всей этой истории, угнетавшей меня столько лет. Я падал в пропасть, и падению моему, казалось, не будет конца. Словно по сценарию фильма ужасов, который придумал вовсе не я, – по крайней мере это не вызывало у меня ни малейших сомнений.
2
Вдруг туманную мглу пронзил свет автомобильных фар, развернувшихся в мою сторону: это была широкомордая «Дачия» Стефана Пьянелли, он вернулся за мной.
– Садись, Тома! – сказал он мне, опустив стекло со своей стороны. – Я подумал, тебе не на чем вернуться, и вот, решил отвезти тебя домой.
Я принял его предложение, потому что чертовски устал. На переднем пассажирском сиденье был все такой же кавардак, и я снова разместился на заднем сиденье, рядом со спящим Эрнесто.
Пьянелли сказал, что как раз возвращался из конторы «Нис-Матен». Сегодня редакция закрылась пораньше, так что подготовить репортаж о смерти моей матери для завтрашнего выпуска еще не успели. Но журналист заглянул к себе в кабинет и написал статью, которую разместил на сайте газеты.
– Подозрения против твоего отца не в счет, уж больно они слабоваты, – заверил меня он.
Пока мы ехали по берегу моря в Ла-Фонтон, Пьянелли наконец признался, что случайно встретил Фанни, когда выходил из больницы, куда он приехал ближе к вечеру, чтобы разузнать, что там с Максимом.
