Кофейней смертной тени
Если я пойду бульваром смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной, – думает Анна-Рика. Мысли дурацкие, но от них Анне-Рике становится немножко смешно и вполне физически ощутимо тепло, как будто у тонкого осеннего пальто появилась дополнительная флисовая подкладка.
Если я пойду бульваром смертной тени, не убоюсь зла, потому что ты со мной, – повторяет про себя Анна-Рика. – Если я сверну в проходной двор смертной тени, а оттуда выйду на площадь смертной тени – вот же привязалось! – не убоюсь я ни супермаркета смертной тени, ни хлеба смертной тени, ни яблок смертной тени, куплю их бесстрашно, положу в рюкзак и не убоюсь зла, хоть оно тресни. Потому что ты со мной, я это точно знаю. Думать моей головой такие дурацкие глупости умеешь только ты.
Анна-Рика выходит на улицу, Анна-Рика улыбается, прижимая к груди упаковку с половинкой нарезанного черного хлеба, а вот это мокрое на щеке – капля дождя, не слеза. Совершенно точно не слеза.
Если я сижу в кофейне смертной тени, – думает Анна-Рика, – нет, не так, если я сижу кофейней смертной тени, не убоюсь я зла, потому что ты со мной. А еще со мной два евро одной монетой, причем это совершенно точно твои два евро, сегодня утром я нашла их в кармане твоей куртки, уже третий раз за эту неделю нахожу деньги в твоих старых вещах, очень мило с твоей стороны продолжать угощать меня кофе, но слушай, как ты это делаешь? Нет, правда, как?
Если я возьму чашку смертной тени, если я сделаю глоток этой горькой черной смертной тени без молока и сахара, не убоюсь я зла, – думает Анна-Рика. – Потому что ты со мной. Ты со мной, а я, дура, все равно без тебя.
Вот теперь это точно не дождь. Нет в кофейне никакого дождя. Да и на улице не было.
Глупо говорить о тебе словами псалма, – думает Анна-Рика, – вернее, молчать о тебе, но это одно и тоже. Ладно, пусть будет «молчать», глупо молчать о тебе словами псалма, как будто ты Бог. С другой стороны, теперь ты примерно как Он. В тебя, как и в Бога приходится верить, потому что вас нет, а хочется, чтобы были. Позарез надо, чтобы были вы оба; впрочем, мне бы, наверное, хватило одного тебя. Для начала. А в Бога можно продолжать просто верить, когда ты есть, это довольно легко.
Зато в тебя верить трудно, – думает Анна-Рика, – очень трудно верить в того, кто сперва обещал, что бы ни случилось, всегда оставаться рядом, а потом взял и умер, пошел прогуляться этой своей дурацкой долиной смертной тени и с собой не позвал – вот как в тебя после этого верить, скажи мне, как?! Я же своими глазами видела, как выглядит твое полное отсутствие, от тебя после похорон даже имени не осталось, во всяком случае, я больше не могу называть тебя по имени, даже мысленно, только безликое, неопределенное «ты». «Ты»!
Но я стараюсь, – думает Анна-Рика, – я очень стараюсь верить в тебя, получается плохо, зато само намерение дорого стоит, цени. Но слушай, – думает Анна-Рика, – сил моих больше нет, я устала, я вот-вот впаду в ересь, в смысле, пойму очевидное: тебя больше нет, ни в каком виде, нигде. И поэтому прямо сейчас, смертной тенью сидя в этой дурацкой новенькой кофейне на улице Шалтиню, среди других таких же смертных теней с разноцветными телефонами, в тяжких осенних пальто, я хочу – нет, не так, не просто «хочу», мне надо – чтобы ты действительно был со мной. А не только в воображении.
Яви мне чудо, – думает Анна-Рика. – Если ты и правда со мной, дай мне знать, что ты здесь. Так, чтобы не смогла отвертеться. Даже монахи-отшельники время от времени молят своего Бога подать им хоть какой-нибудь знак, потому что невозможно терпеть больше, нет никаких сил. А с меня какой спрос. Давай, постарайся. Если ты правда со мной, кофе с меня.
Кофе с меня, ты со мной, – думает Анна-Рика, завороженно глядя, как убывает черная жидкость в ее белой чашке, только что было три четверти, и вот уже половина, а теперь еще меньше, почти ничего не осталось, только на самом дне. Но как? – повторяет она, – как ты это делаешь? Боже мой, как?
Раз ты предлагаешь, я не могу отказаться, – думает неведомо где тот, кого больше нет. – Пока я иду долиною смертной тени, не убоюсь я зла, потому что ты со мной, твой черный кофе без молока и сахара – он успокаивает меня. Хоть и остыл.
Сквер Юрги Иванаускайте
(Jurgos Ivanauskaitės skveras)
Уборка территории
У дворника Феликса как минимум три неоценимых достоинства. Во-первых, он видит меня даже в такие моменты, когда я сам предпочитаю оставаться невидимым; подобная зоркость – редкий дар. Во-вторых, он студент-первокурсник, а не какой-нибудь взрослый хмырь. А в-третьих, Феликс наводит порядок в сквере, разбитом вокруг моего очередного любимца, большого каменного кота, почти такого же смешного, как он сам.
У дворника Феликса всего один недостаток, да и тот несущественный: в его глазах я всегда выгляжу как тощий вонючий дедок в обносках, с редкими сальными волосами, едва прикрытыми линялой бейсболкой, красным носом и водянисто-голубыми глазами, всегда готовыми превентивно пустить слезу. Какой только облик я на своем веку не принимал, но до таких сияющих вершин мастерства иллюзий прежде не скатывался. Мне, скорее, смешно, чем досадно, а вот самому дворнику Феликсу приходится нелегко. Его тянет ко мне, как магнитом, и бедняга на стенку лезет, не в силах понять, чем его прельщает общество настолько жалкого существа. Хотя сам виноват: смутно чует во мне угрозу своему здравому смыслу и бессознательно прикладывает усилия, чтобы видеть на моем месте нечто совершенно безопасное: старика своего пола, настолько побитого жизнью, что вряд ли способен ударить сам. Это я хорошо понимаю, но все равно считаю, что парень мог бы расщедриться на пропахший лавандой и нафталином шерстяной темно-синий костюм, потертую шляпу-федору и разношенные лакированные штиблеты, датируемые самым концом прошлого тысячелетия, например. Самому же было бы гораздо приятней иметь со мной дело. Но нет так нет.
