– «За Царя, Юзик, революции, лорд Ирвингс, Рождества Христова». Понял теперь?
– Нет!
– Ц – Ю – Р —И – Х. Заглавные! Первые буквы повторяются: Ц – Ю – Р – И – Х. Ц – Ю – Р – И – Х!
– Хочешь сказать, что то, что мы ищем, может находиться в Цюрихе? – потрясенно спросил Мур и быстро вылез из-под простыни.
– Точно, в Цюрихе. В банке. В БАН-КЕ. Идеальное место для хранения денег, писем, икон – в банковской ячейке.
– Ты представляешь, сколько в Цюрихе банков? – возмутился было Мур. – И сколько в каждом банке ячеек?
– Если Елизавета Ксаверьевна оставила письма мне, то и ячейка будет на мое имя!
Полуголый Мур задумчиво потер подбородок. Заулыбался и обнял меня.
– А ты умница, – воскликнул он, а я засмущалась, как девчонка-первоклассница от неожиданной похвалы строгого учителя.
Странно, но мое смущение передалось Муру. Он неловко попятился к кровати, покраснел и быстро натянул джинсы.
– Попробую к завтрашнему дню получить всю информацию по цюрихским банкам, – бормотал Мур, кидая алчный взгляд в сторону голубоватого экрана невыключенного компьютера. – Хотя… Проще и быстрее, наверное, будет слетать туда самому…
– Мур, – сказал я. – Там может быть не письмо…
– А что же?
– Икона. Помнишь в дневнике на портрете Марины странную икону?
Мур медленно кивнул.
– На том портрете все странно. Икону послушник монастыря назвал «еретической», – продолжала в полной тишине я. – Католические четки оказались медальоном с секретом, а Марина – не гордо позирующей художнику царицей, а испуганной женщиной, опасающейся за свою жизнь. Вернемся из Носсы, смотаюсь в Москву и попробую узнать, что имел в виду Александр, назвав икону «еретической»?
– Позвоню тебе из Цюриха, – пообещал Мур. – Если что-нибудь найду.
– И если не найдешь, тоже позвони.
Мур присел на кровать.
– Странно, – тихо сказал он, пристально вглядываясь в пожелтевшие листки письма и аккуратно разглаживая их нежными движениями; тонкая, как паутинка, морщинка перерезала высокий лоб, упала на глаза белокурая прядь, и Мур нетерпеливо мотнул головой. – Ничего в жизни не меняется. Люди рождаются, влюбляются, строят семьи, теряют короны, новые поколения приходят на смену старым, и все повторяется опять, как сто, двести, триста лет назад…
– То же самое сказал мне Маркони в ночь перед убийством, – прошептала я тихо-тихо в ответ, – когда так настойчиво убеждал меня поехать в Носсу…
Почему-то в сумраке спальни, глядя на перелистывающего старые страницы письма Мура, вдруг в голове промелькнула сумашедшая, «еретическая» мысль, что формально Мур – мой муж.
– Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете? – спросила я Мура, неожиданно для самой себя, попав под волшебство странного дома, затерявшегося где-то посреди океана на маленьком островке. – Чтобы Елизавета Ксаверьевна вернулись из небытия и чтобы ранним свежим утром я вышла на широкую террасу, а вся моя семья сидела бы за белым столом, попивая кофе, и чтобы мальчишки радостно смеялись, предвкушая поездку на океан, и чтобы ты больше не хмурился, и чтобы не было никаких убийств, в которых так или иначе замешана я…
И тут он обнял меня и поцеловал. Я закрыла глаза и прижалась к теплому Муру. Мы обнимались и целовались под едва слышный шорох дождя в темной спальне старого дома со скрипучими дверями, куда так настойчиво отправлял все понявший раньше нас самих мудрый старик Маркони. Обрывочные мысли появлялись и сразу таяли в затуманенной поцелуями Мура голове…
В этом доме он проводил детские каникулы с родителями. На чердаке все еще пылятся его забытые игрушки, а чайные столики в гостиной украшены наивными семейными фотографиями. И, может быть, наши мальчишки когда-нибудь найдут в саду зарытый от внимательных глаз бабушки секретный дедушкин ящичек со старым ликером…
Я открыла глаза только тогда, когда Мур, с трудом переведя дыхание, разжал объятия. Сразу стало холодно и одиноко.
– Сережка убьет меня, когда узнает, что я летала с тобой в Носу. Меня ведь к суду могут призвать, да, Мур? За многоженство… Или как правильно сказать – за многомужество? – сказала я и потерлась носом о плечо Мура.
Нос был холодный, а плечо горячее и шелковистое на ощупь, оно пахло свежим телом и дождем.
Притихшая было гроза обрушилась за окном на безмятежную тишину сада так внезапно и мощно, что мы вздрогнули. Полыхнула зигзагом молния, осветила огромную комнату и нас на один короткий-прекороткий миг.
И вдруг мне все стало понятно – и Мура я видела тоже – без глупых, ненужных слов, за которыми неуверенные, боящиеся, несчастные люди скрывают и прячут все то хорошее и мудрое, чем сама жизнь и природа так щедро наделили нас.
17. В поисках истины
На следующее утро мы вылетели в Лас-Вегас, а оттуда я – в Лос-Анджелес, а Мур – в Женеву.
Мур улетел на час раньше. И как только худощавая подтянутая фигура исчезла за регистрационной стойкой, я тут же позвонила Галке. Счастье просто распирало меня.
– Ну? – мирно спросила подружка.
– Неда-а-вно гостила в чудесной стране, там ри-и-фы играют в янтарной волне, – радостно пропела я. – В зеле-е-еных садах там заснули века, и цве-е-та фламинго плывут облака…
– Понятно, – хладнокровно констатировала Галка. – Влюбилась. В американского полицейского. С твоими-то доходами можно было быть и немного пооригинальнее…
Мое желание признаться Галке в том, что не только влюбилась в «американского полицейского», но и еще и ухитрилась расписаться с ним в скандальном Лас-Вегасе два дня назад, тут же испарилось без следа. Надо было срочно ехать в Москву, разводиться с Коровиным, потом поднимать вопрос о разводе с Вацеком, пока никто из домашних не прознал про так нелепо заключенный брак с Муром.
Папу точно хватит удар, а мама собственными руками придушит дочку, узнав что у любимой Лизоньки – три законных одновременных мужа. Мои родители ничего не знали о фиктивном американском браке с Вацеком, для них я была все еще женой Коровина. Что уж говорить о Муре!
Да, три мужа – явный перебор не только для московских папы-мамы, но даже для демократической в вопросах брака Южной Калифорнии.
И тут в мою башку, все еще окутанную «романтизьмом» любви прошедшей ночи, закралась крамольная мысль. Если я ухитрилась заиметь одновременно троих мужей, что кардинально противоречило моим желаниям, логике и здравому смыслу и во что с трудом поверили бы собственные родители, то, возможно, у Ивана Грозного и правда было семь или десять жен? Не из-за болезненного сластолюбия, шизофрении или неумения сдерживать всем известные инстинкты, как твердят нам с пеной у рта историки, а просто потому, что так сложились неведомые нам обстоятельства, просто говоря – так легла карта?
