Есть за мной такое свойство. Вместо того, чтобы при свете канделябра, красиво выгибая соболиные свои брови, повествовать про охватившее меня сновидческое озарение и изящно подбегать к окну, чтобы задернуть душные бордовые портьеры для создания атмосферы пророчеств и волшебства, я поступаю проще.
Хрустя малосольным огурцом, перегибаюсь через столешницу, накрытую треснутой клеенкой, и, утирая рукавом рассол с губ, рычу, ухватив собеседника свободной рукой за грудки:
– Это было! В июне! 1897 года! В полдень! Мы получили правительственной эстафетой приказ взорвать наш крейсер…
Обычно в такие моменты у меня дергается левый глаз. Над головой раскачивается голая лампочка. Собеседник, конечно, пытается еще елозить ослабевшими ногами по линолеуму, но вскоре уже бежит вместе со мной и разматывает по обжигающему белому песку взрывной шнур, щурясь от палящего чилийского солнца.
Самозванец
Весть о моей мужественной кончине меня встревожила. Ведь эдак самозванцы появятся.
Забился в угол бальной залы своего загородного дома, держа в руках по пистолету. Начнут самозванцы ходить по Руси, себя за меня выдавать, показывать мои царские знаки на теле, в раскисшей грязи прыгать начнут, грамотность по манифесту отменят, учителей словесности потянут кого вешать, а кого сразу топить, чтоб льда на реке не дожидаться. А возглавит войско антиграмотеев конных мужик один, на меня будет схож чертами, но в потребностях ненасытен. Дождь, доска грязноватая, с прежней сгоревшей школы, ведут под руки, крепко их выкручивая, преподавательницу, которая мне замечания делала в «Фейсбуке».
– Признаешь ли ты меня человеком стремительной мысли, за коими пальцы не успевают бегать, или же считаешь неграмотным недоучкою?
Это я с аргамака спрашиваю, незаметно горяча его расшитыми сапогами.
– Нет, не признаю, потому как ты, батюшка, – вор, не знаешь языка и самозванец!
И сквозь седые пряди – плевок в меня.
Дико заору я, пасть разевая в черных кудрях дикой бороды:
– Да ты ж ведьма! – И по-французски негромко сопровождающим: – Господа, велите их всех топтать конями. Се плюфоке ди муа.
И в степь! Чтобы орать там и травы жечь.
Такой вот самозванец может появиться. Неприятный.
Вечерняя проповедь
Вечернюю проповедь закончил просто. Перелистнул с натугой, упираясь в крепкий еще пол ногами в праздничных штанах, и крикнул толпе, мокнущей под дождем:
– Подведем же итог сказанного мною с болью в душе, прежде чем решим судьбу этого человека! Известного нам теперь, как я понял, навсегда, как Случайно-уснувший-в-канаве-во-время-сенокоса.
Итог этот мудр и ужасен, как и все, что я изрекаю по пятницам, стоя перед вами, негодяи и подозреваемые в негодяйстве простофили.
Весь грех женщины состоит в том, что она сама не знает, чего хочет! Отсюда все! Из этого логова! Тащите хворост, не знаю, посуше, что ли, выбирайте, не знали будто, что дождю быть, стропил состругайте на стружку, пакля вон торчит, займется-займется, всему вас учить!..
Труд физический
Вчера к вечеру, пережив припадок строительного азарта, спустился к людям, тоскливо переминавшимся на первом этаже в ожидании моей обязательной вечерней проповеди. Спускался по лестнице неторопливо, по-плотницки основательно, постукивая негромко обухом ловкого топора по перилам.
Вечер морального воспитания у нас в семье выглядит так: я с выражением читаю по бумаге наставление, а люди под качающейся над головами коптилкой торопливо рыдают.
Сначала собравшимся внизу явились мои трудоробные босые ноги, припорошенные стружкой, затем к обозрению были представлены мои рабочие просторные штаны, затем домотканая рубаха, и только после, насладившись видом мозолей и бахромы, семейство наконец узрело мой просветленный лик, полный живых чувств и мыслей.
Застать меня за физическим трудом непросто.
Не потому, что я какой-то особый лентяй или неумеха. Просто я себя сдерживаю сильно в трудовом плане. Знаю за собой особенность: если уж решил вбить гвоздь в стену для вывешивания пейзажа там какого или государственного портрета, то дело вполне может закончиться тем, что меня к вечеру, хрипящего и в пене, уволакивают под руки в уже полуразобранный дом с заложенными мешками окнами, а я вырываюсь и надсадно ору в смоляном чаду, перекрывая набат:
