– С первого дня наблюдаю за вами, Берта Генриховна, и нахожу вас совершенно особенной. Мне показалось, вам приходится несладко с соседкой по комнате.
– В вас дремлет комиссар Мегре? – Она уже закончила с фасадом и перешла к крыльцу. – Или нашептал кто-то из местных доброхотов? – Сейчас она занималась перилами.
– Здесь не надо быть Мегре. – Он осмелел немного. – Достаточно краем уха послушать вашу и ее речь, чтобы понять, какая пропасть вас разделяет.
– Я должна поверить, что вы не знакомы с железным правилом Цербера? Кстати, напомните, пожалуйста, ваше имя.
– Дмитрий Валентинович. А с правилом Бориса Ермолаевича я, представьте, действительно не знаком.
– Селить легких с легкими, трудных – с трудными – вот его непреложный закон. Мы с соседкой, каждая по-своему, оказались для него трудны. Вот он нас и объединил.
– Смею думать, мне понятны его внутренние мотивы. Он показался мне человеком безмерно уставшим, сломленным и глубоко несчастным.
– Неужели? Я-то как раз считаю его бездушным роботом и чистейшей воды функционером. Кстати, как вам живется с Иваном Алексеевичем? Он, насколько я знаю, состоит у Цербера в списке легких. Значит, вы попали в ту же обойму. – Она пририсовывала кольца дыма к дымоходной трубе.
– Иван Алексеевич? Экземпляр интереснейший. На первый взгляд безобиден, на самом же деле безнадежный ипохондрик. Правда, ипохондрия у него камерная, распространяющаяся в основном на меня и изредка на нашего третьего соседа по столу. Он убежден, что нас всех потихоньку подтравливают в столовой. Нести свою убежденность в широкие массы он не рискует: боится быть помещенным, как сам выражается, в «желтый дом». Зато мне наедине каждый вечер сообщает приблизительно одно и то же. Очень, говорит, удобно приспособилась местная административная мафия. Главное – малозатратно. Микродоз яда в наших организмах не обнаружит ни одна лаборатория, а процесс распада на уровне клетки знай себе идет. И добавляет: неукоснительно. «Неукоснительно» – его любимое словцо. Пропускает меня вперед в дверь столовой и напутствует: «Милости прошу на неукоснительную смерть». А сегодня проснулся и, сидя в кровати, сказал: «Голова болит больше обычного, значит, вчера дозу превысили». Впрочем, Бог с ним, с Иваном Алексеевичем. Это так, пришлось к слову о легких и трудных жильцах. У вас ведь сегодня день рождения, Берта Генриховна. Разрешите от души поздравить! – Берта поразилась его осведомленности, а он продолжал, любуясь законченным ею домиком: – У меня, к сожалению, нет никакого вещественного подарка, но, если позволите, преподнесу вам то, что умею делать лучше много другого. По профессии я чтец, сорок лет отдал работе на Всесоюзном радио. А бывших чтецов, как и бывших актрис, не бывает. Вы согласны?
– Пожалуй, – кивнула Берта. – Что-нибудь из отечественных или иноземных авторов?
– Скажем так, из неизвестных отечественных. Из посвященного мне когда-то моим близким другом.
– Что ж, извольте. – Она отложила рисовальную веточку в сторону.
И Дмитрий Валентинович стал читать:
Моим глазам нельзя, нельзя
К высоким строфам прикасаться,
И душу строчками терзать,
И, плача, ими восхищаться.
Нельзя вникать в небесный звук —
Тогда я дня вокруг не слышу
И становлюсь и слеп, и глух,
Себя и все я ненавижу.
И все же я безумный чтец
И слушатель слогов и строчек,
И Богом посланный певец
Мне сердце мучит, ум морочит.
Как будто колокольный звон,
Спорхнув со звонницы соборной,
Все манит эхом с трех сторон,
Мечтой крылатой. И покорно
На это эхо легких слов
В груди моей рождает отклик,
Что бродит в роще из слогов,
Пока в бессилье не умолкнет.
И звук истает. Новый день
Рябиной огорчится мокрой,
И тени кленов у плетней
Проявятся пятнистой охрой,
А тишина заполнит круг.
Рассветной синью улыбнется
Туман, покинувший свой луг,
И, тая, к небу вознесется.
Мир стал иным. То чтенье слов
Дарует сладкое смятенье
Порывов и неясных снов,
Игру предутренних цветов
В лохмотьях растворенной тени…
…И возвращенный полке том
Своей потрепанной обложкой
Прикроет, будто жадным ртом,
Строки божественную сложность…
– Прекрасно, – искренне выдохнула Берта, – особенно: «И звук истает, новый день рябиной огорчится мокрой…» Правда, очень красиво. Признаться, не ожидала. В чем-то напоминает Тютчева, только позднего. Надеюсь, вас не оскорбило такое сравнение в адрес друга?
– Что вы! Напротив, после подобных слов приходится сожалеть, что перед вами лишь чтец, а не автор. Удивительно другое: как вы с ходу запомнили строфу?
– Это у меня профессиональное. Многолетняя театральная закалка. А по поводу «лишь чтеца» скажу: суметь передать то, что выстрадал поэт, не менее важно, чем непосредственно выстрадать. Меня, признаться, всегда удручало, как читали свои стихи Вознесенский, Ахмадулина, не говоря уже о Бродском. Я скрепя сердце выносила их надрывные выкрики или заунывные невнятные псалмы. Зато как звучали те же стихи в исполнении профессиональных чтецов и актеров! Не всех, конечно, Зиновия Гердта, к примеру. Из поэтов же, кого я слышала живьем, пожалуй, только Роберт неплохо справлялся с задачей, хотя картавил и заикался. А теперь хочу вас кое о чем спросить.
– Я весь внимание, – подтянулся Дмитрий Валентинович.
– Поведайте, что держит вас на плаву, не давая упасть на колени, когда практически все позади?
Он задумался.
– Знаете… у нас с женой была необыкновенная любовь. Как говорят, любовь длиною в жизнь. А когда испытываешь подобное чувство, кажется, что рожденные от него дети должны быть непременно прекрасны. С разницей в четыре года мы произвели на свет двух дочерей. В детстве они вправду были нежными, очаровательными созданиями. Мы с женой наперебой читали им сказки о добре, побеждающем зло, водили на детские спектакли, полагая, что наша с ней родительская пара будет для них идеальным примером. Они же взяли и с годами превратились в хищных акул… непостижимым образом. И мужей выбрали под стать себе. До сих пор не понимаю, как… ну да ладно. Между тем всю жизнь до определенного момента я был закоренелым потомственным атеистом. Родители-рабфаковцы – рассказы о первых ударных стройках комсомола, даешь пятилетку в три года, любимая песня на закате дней «Коммунизм – это молодость мира»… ну, вы понимаете. И все прижизненные попытки жены приобщить меня, нет-нет, не подумайте, не к формальному лону церкви, а к вере в Бога внутри сердца терпели фиаско. Хотя моя жена, надо отдать ей должное, была человеком чрезвычайно тактичным, ни по какому поводу не приставляла ножа к горлу, не насаждала….
