Вот шестеро французов обсели отбившегося от товарищей комтура. Он уже давно без плаща (который стал похож на использованный госпитальный бинт и чистюля Юрген его сбросил), он закрывается щитом, он воет от боли, потому что минутой раньше ему оттяпали стопу, из культи хлещет как из поливочного шланга. Вот он раскалывает шлем ближайшего нахала, лопается нахалов череп, а потом его собственный щит лопается и Юрген нелепо закрывается рукой, он обречен, и тут его можно бы добить. Но один из наседающих французов не рассчитал движение и замах меча вышел чересчур резким, близко хлопнула кулеврина, конь тевтона с испугу шарахнулся и - во бля - товарищ француза по оружию, чья лошадь была потеснена крупом тевтонской, теряет равновесие и влекомый инерцией французский меч вполне киношно сносит свою, французскую голову.
Тевтон взбадривается новой инъекцией адреналина (залетная стрела застряла в трещине нагрудника) и отвечает на поеденный кариесом оскал боевого счастья воплем "Боже, очисти!". Вместе с расчетливым падением тевтонского клинка вправо-вниз ещё одна французская душа отлетает в Бардо, побросав амуницию, меч, алое, кровавое тело, выпущенные кишки и бурые внутренности, ринущие на снег из развороченного паха. Она отбрасывает всё это прочь, словно уведенный на вокзале фанерный чемодан, который оказался пустым и громоздким, и удаляется.
Распотрошенный француз был девятой жертвой комтура Юргена с начала резни. Правда, трое оставшихся в живых, когда вокруг поганца стало не так тесно, добили его почти играючи.
- Чего стали?! Продолжайте, продолжайте! - подбодрил запыхавшихся героев Мартин, который только что, для поддержания реноме, хладнокровно расправился с двоими.
3
- Сир, тевтонов слишком мало, им нужна подмога, - тревожно повторил д'Эмбекур.
- Тевтоны - лучшие рыцари Европы, монсеньор, - сухо сказал Карл д'Эмбекуру. - Мы им только помешаем.
Карлу было так плохо, как только может быть плохо Прометею в инвалидной коляске. Он жалел о том, что прислушивается к советам Жануария. О том, что выслушал историю из жизни мавританских шлюх лишь до середины, так и не узнав конца, хотя он наверняка совершенно неважен, скучен, излишен. О том, что стал чересчур осмотрителен, хотя остался по-мальчишески безрассуден.
Карл, и с ним весь привядший цвет бургундского рыцарства, позорно бездействовали в резерве, за спинами собственной пехоты.
Такие боевые порядки ещё год назад были бы самим Карлом осмеяны, оплеваны, означены как "слюнтяйство" и безапелляционно отвергнуты. Карл любил начинать сражение лично, бить в самый центр неприятеля, рассекать его построение надвое, а пехота пусть шурует на флангах. В худшем случае - спешить рыцарей и плотным строем, вперемежку со своими лучниками, переть вперед. Но вот так - трусливо, оборонительно выставить восемь шеренг копейщиков, отослать Гельмута на правый фланг, дескать, обходи французов со стороны Нанси, а самому остаться в резерве, вроде бы на случай, если придется латать какую-то дыру или, скажем, отгонять от собственного лагеря кондотьеров-налетчиков...
Всё потому, что главным для Карла было одно: Рыцарь-в-Алом и Гельмут должны встретиться. И мешать им ни в коем случае не следует.
Первая тевтонская хоругвь неуверенно закачалась над пышной мясорубкой и упала. Почти сразу за ней - вторая.
- Сир, разрешите мне с двумя сотнями выступить на подмогу герру Гельмуту, - это был Рене де Ротлен.
- Нет, Рене. У гроссмейстера всё получится.
4
Довольно скоро баталия наскучила Мартину и он ретировался к березовой рощице, чью опушку впоследствии назовут "ставкой Доминика". Время от времени он покровительственно посматривал на тевтоно-французскую свару - так собаководы поглядывают на тусовку чужих любимцев.
Мартин вовсе не интересовался тем, что творят остальные - пехота, кондотьеры, Обри и шестеро его скоморохов. Потому что боялся увидеть Карла. Однажды уже было так - в Нейсе, когда Карл, душно обнятый доспехами, словно сардина - жестью консервной банки, стоял на груде битого кирпича в проломе раскрошенной взрывом городской стены. Мартин, который, как и сейчас, был среди наступающих конных французов, узнал герцога издалека, с такого расстояния, с которого не различил бы между коровой и лошадью. Впрочем, узнавать кого-нибудь, кроме Карла, Мартин поленился бы.
Так вот, тогда, в Нейсе, он увидел Карла впервые после Дижона, 1451. Он перестал дышать на долгие две минуты - плотное, как тесто, волнение закупорило горло и он покраснел от вожделения. Вслед за этим явился стыд, всякие обещания себе самому и другим, стало неловко и зябко, тем более что в лицо дул колючий ветер.
Он уже был готов развернуться к тылу передом - к Карлу задом, чтобы не испытывать судьбу, не тянуть вниз ватерлинию своего корабля - не ровен час он, самодержавный его капитан, намертво присосется взглядом к солнечному герцогу, он ведь легко пленяется роковыми руладами сирен, и его корабль утонет, утонет уже во второй раз после Дижона, 1451. Но тут зоркий взгляд глиняного человека приметил арбалетчика, который заряжал своё орудие на уцелевшей башне и целил прямо - нетрудно догадаться в кого.
Бывало, Мартин говорил себе, что смог бы убить графа Шароле, если бы обстоятельства столкнули их, словно баранов на мосту. То было безнадежно самонадеянной неправдой. Бывало, он говорил себе, что если бы кто-то собирался убить Карла "за дело", он бы и бровью не повел. Потом, повзрослев, он говорил, что ему всё равно, будет ли жив Карл или будет он мертв. И это равнодушие тоже было завиральным бахвальством заключенного, который говорит: "Это мир сидит за решеткой, моя камера - последний остров правды и железо отгораживает сей остров от мерзостей общества. Я-то как раз свободен. Внутренне." Но как бы там ни было, когда первый каро впился Карлу в плечо, Мартин остановил лошадь и представил себе, как второй каро вламывается в щель герцогского салада, пробивает породистую переносицу, входит в ошалевший мозг и, наломав дров, спокойно останавливается, застряет вещественным доказательством того, что Карл больше никому не улыбнется.
И тогда Мартину стало страшно. То был не тот изнеженный страх, когда боишься, что тебя укусит пес, гад или скорпион. Когда боишься за репутацию, боишься безлунной темноты ельника, потемок судебной или хирургической процедуры. Страх был настоящий, когда разверзается что надо и там, где надо, околевает душа, сжатая, скрученная в струну.
Тогда обошлось. Арбалетчик мазал настойчиво, вкусно, как по учебнику. Безвестный немецкий жлоб в засаленном фартуке и с бляхой цехмастера на груди пал случайной жертвой своего земляка, подменив тело Карла своим на хищном крюке в окровавленной кумирне Ареса. Мартин же поневоле ввязался в победоносную драку, запахло потом и кровью, уже слышались благодарные рыдания горожан спасенного Нейса, но страх, словно фантом боли, словно боль в отрубленной руке, остался поскуливать и втихую бесноваться, дожидаясь повода воскреснуть, ожидая бочек с бензином, чтобы вспыхнуть, ожидая Карла, чтобы раскатать внутреннюю поверхность Мартина ошипованным, раскаленным бульдозером.
