Проблема хабара не только носит юридический характер, но связана с конструированием идентичности “новых городских туристов” и заботой об экологии “заброшек”. Как уже говорилось, “городские разведчики” резко противопоставляют себя мародерам, гопникам и вандалам, разрушающим “заброшки”. Для сталкеров важен не материальный, а эмоциональный и культурный аспекты потребления заброшенных пространств. Идентичность “городских разведчиков” находится на стыке городского фланерства, экстремального туризма и локального краеведения с элементами современной археологии. Все эти занятия подразумевают альтруистическую позицию в отношении объектов получения новых впечатлений, а поэтому извлечение какой-либо материальной или символической выгоды[336]из посещений “заброшек” скорее осуждается участниками этого движения.
Экология “заброшек” также находится в орбите внимания сообщества “новых городских туристов” и подразумевает минимальное вмешательство в сложившийся порядок вещей и природы на посещаемых объектах, поскольку самыми ценными являются “нерасхабаренные” точки, которые сохранились в первозданном виде с того момента, как их покинули жители. Как и всякий туризм, “городская разведка” – это поиск и потребление впечатлений, локализованных в территориях и местах[337]. В случае обычного туризма мы ищем “настоящие венецианские кофейни”, “подлинные домашние сыры”, “истинные морские виды” и “городки, куда не добрались толпы туристов”. Предполагается, что эмоциональная ценность подобных впечатлений сильно возрастает, если они имеют ауру аутентичности, а турист имеет эксклюзивный опыт владения полученными впечатлениями.
Поиски аутентичности на волне постмодернистской new-edge культуры стали мощным двигателем капитализации туристской индустрии, начиная с путешествий хиппи на Гоа и музеефикации всего того, что ранее не было предметом внимания историков и краеведов[338]. “Городская разведка” вполне укладывается в эту тенденцию, поскольку сами сталкеры рассматривают себя в качестве “первооткрывателей”, “исследователей” пространств, исключенных из активного оборота. С одной стороны, “экология «заброшек»” означает сохранение открытых объектов в максимально первозданном виде. В комментариях к фотоотчетам пуристы из числа комментаторов осуждают авторов уже за то, что те передвигали предметы на территории “заброшек” ради какой-нибудь “атмосферной” фотоинсталляции с противогазами, плакатами и пыльными колбами. С другой стороны, наделение посещаемых пространств собственными смыслами и применение к ним правил поведения, выработанных внутри сообществ “нового городского туризма”, переопределяет фактические права собственности на посещенные объекты – теперь это уже территории, освоенные и присвоенные сталкерами.
“Городская разведка”: варианты интерпретаций
“Новый городской туризм” может быть интерпретирован в контексте STS и “постчеловеческой социологии”[339]как попытка осознания города в качестве сложной непрерывной системы, где коммуникации в виде туннелей, стоков и технических сооружений создают сеть отношений между отдельными элементами. Сталкеры заняты своеобразной этнографией сложных социотехнических систем, показывая различные стадии деградации этих систем при изъятии из них одного элемента – человеческой активности. Это процесс, обратный тому, что Т. Хьюз описывал как эволюцию больших технологических систем[340].
“Новый городской туризм” также может быть отнесен к широкому движению народного краеведения и современной археологии. Ностальгические реминисценции постоянно возникают в обсуждениях “заброшек”, антураж которых порождает привидения памяти, чаще всего относящиеся к советской эпохе. “Заброшки” становятся местами памяти, продуцирующими эмоции и сопереживания, отсылающие к романтизированному прошлому, и даже знаки увядания на стенах и предметах лишь обостряют это горько-сладкое чувство безвозвратно ушедшего. Посещение таких объектов и фотодокументирование их состояния можно понимать как попытку воскрешения, но воскрешения посмертного, а следовательно, чаще всего пугающего, отталкивающего, но и чем-то завораживающего эстетикой посмертной архитектуры.
Подписи к фотографиям вполне соответствуют этому наслаждению увяданием материального, а визуальная грамматика отсылает к языку декаданса через преувеличенное внимание к деталям разложения, дезорганизации, энтропии[341]. Визуальная грамматика “нового городского туризма” не ограничивается некрофильской порнографией руин (“ruin porn”), и более того, фотографическое раздевание “заброшек” не является главным мотивом фотографов. Обычно фотоотчеты представляют собой развернутый нарратив и содержат не менее 25–50 фотоизображений с комментариями. На фотографиях фиксируются следы разрушения, представленные в виде полусгнившей от дождей мебели, беспорядка, осыпавшейся штукатурки, запыленных стеклянных шкафов, разбитой посуды, полуразобранных станков, ржавых труб, грязных стен, выцветших плакатов и т. п. Одержимость “городских разведчиков” фотодокументированием проистекает и из желания власти над временем, иллюзии контроля над вечностью.
