— Если бы мне было для кого жить, я сумел бы найти деньги.
— Каким образом? Бросил бы любимое дело? Каким-нибудь позорным бизнесом занялся? Киллером стал бы? Или что? Жить для кого-то — это значит не жить для себя, ты это понимаешь? Это значит отречься от своей мечты, от своего призвания, даже от своих привычек только потому, что какому-то существу хочется жрать! Что в этом благородного, объясни мне! Ради чего нужны такие жертвы?
Влас делает пару шагов мне навстречу и тихо спрашивает:
— Ты сейчас меня пыталась убедить или себя? Мне кажется, что в день рождения твоей сестры я сам орал тебе что-то подобное…
— Может быть, — я тоже стихаю. — И что же с тобой случилось за это время?
Чуть отвернувшись, он рассматривает что-то видимое только ему одному, потом бросает на меня короткий взгляд:
— Я вдруг понял, что существую в вакууме. Это не потому, что вот я остался без денег, заболел и оказался ни одной скотине не нужен!
— Одной все-таки нужен, — намекаю я на себя.
— Да вообще не в этом дело! Я еще раньше почувствовал, что, как чертова белка, бегу и бегу по кругу. Из театра бегу на вечеринку, потом в клуб, еще на какую-нибудь тусовку… И лица мелькают, мелькают… Одни и те же! И разговоры одни и те же. По сути своей одни и те же, понимаешь? Сверкающее, хохочущее колесо…
— Жутковатый образ…
— Образ жизни жутковатый! Не настоящий! А я ведь артист. Я хотел найти себя в искусстве, а не в тусовке. Я хотел, чтобы все было всерьез!
Перед моими глазами опять мелькает, как он дрался однажды, и я понимаю, что этот эпизод вспомнился кстати: вот такой Малыгин на самом деле — настоящий мужик, бьющийся за свою женщину, за свою честь до крови. А все остальное, плейбойство его — это наносное, с чем он так и не смог сродниться, хотя какое-то время считал, что надо вести себя именно так, что как раз это правильно.
— Я напишу для тебя роль, — неожиданно выдаю я свой замысел.
— Что? — он смотрит на меня так, будто я пытаюсь посмеяться над его бедой.
— Серьезно. Я напишу пьесу, в которой главная роль будет твоей. Я добьюсь, чтобы тебе ее и отдали.
Влас громко сглатывает, но даже не морщится от боли, хотя вряд ли его горлу стало лучше от этой прогулки.
— Никто не делал для меня большего, — шепчет он, и я пугаюсь, что сейчас он расплачется.
Руки у него ледяные, видно, температура опять растет, я сжимаю их и дышу на его пальцы. Потом тащу Власа к своей машине:
— Хватит! Отлежись у меня. Потом можешь возвращаться к своим блохам, но умереть я тебе не дам.
— Мне надо хоть взять что-нибудь, — слабо сопротивляется он.
— Три минуты на сборы, — отдаю я команду. — Я завожу мотор.
Когда он скрывается в доме, я запрещаю себе даже подумать о том, что же наделала.
— Он поселится у меня не навсегда, — бормочу я, пытаясь попасть ключом в замок зажигания. — Мне это не нужно. Совсем не нужно.
* * *
Одна моя школьная подруга подобрала у подъезда алкаша. Сердце у нее чересчур большое, не сумела пройти мимо и позволить ему спокойно замерзнуть на тридцатиградусном морозе. Когда Люська раздела его и отмыла, парень оказался хорош, как Ален Делон. Действительно похож, я видела. Только глаза не голубые, а зеленые, что мне понравилось еще больше. И при этом не дурак, как ни странно… Люся его зашила от пьянства, вовлекла в свой бизнес, быстренько родила ему сына, и теперь Олег на нее только что не молится. А сколько женщин прошло мимо, когда он валялся на улице…
Очутившись на моем, застеленном чистым бельем диване (без меня, разумеется), Влас тоже начинает хорошеть так быстро, что я понимаю, как трудно будет вытерпеть мне положенное воздержание. Чистые волосы распушились и сияют здоровьем, а щеки розовеют от удовольствия, что делает его похожим на мальчишку — любимца всей семьи. Только у Власа — одна я. Хотя его это, похоже, пока устраивает.
— А где твои родители? — баюкая его перед сном, интересуюсь я. Раньше не спрашивала — ответ не занимал.
— Как где? Во Владимире. Ты забыла, что я оттуда?
— Я не забыла, — легко лгу я. — Просто ты никогда не говорил про родителей…
Он фыркает, как жеребенок:
— И ты решила, что я — сирота? Ты поэтому меня приютила?
— Сирот не привечаю. И ты не ребенок. Был бы ребенком, я не пустила бы тебя.
Как не пустила Дашу…
Влас обескуражен. Разве он может понять, отчего я вдруг вскакиваю и выхожу из комнаты? И ему не видно, как я сжимаю зубы… Долго еще это будет откликаться во мне? Все эти девочки, отвергнутые мной, взявшись за руки, водят вокруг меня свой чудовищный хоровод, затягивают в темную воронку, откуда без жертвоприношения не вырваться. Не отпустят… Одна рожденная мною, две не рожденных, и… И Даша. Не моя была девочка. Не мне и спасать.
— Неубедительно, — спрятавшись в темной кухне, шепчу я с ненавистью. — Я знаю, что ты не простишь мне этого… Я сама себе этого не прощу.
— Тебе тоже невмоготу об этом думать?
Влас возникает за моей спиной совсем неслышно — подкрался босиком. Повернуться к нему не могу, ведь тогда он увидит слезы. И скомандовать, чтобы немедленно вернулся в постель, тоже — тогда он услышит их. Я беспомощна перед ним, если не хочу выдать слабость еще большую. И только дергаю плечами, когда Влас сжимает их. Сейчас его ладони горячи, в них опять чувствуется какая-то неуверенная нежность, которая подкупает, заставляет замирать. Если б он опустил мне руки на плечи уверенно, по-хозяйски, я нашла бы в себе силы сбросить их. Но вот такого Власа, то ли ребенка, то ли мужчину, оттолкнуть не могу. Леннарт был таким… Только мальчишка, прячущийся внутри Власа, веселее и шкодливее. Русский пацан…
— Ты смогла ее отдать, потому что она не моя?
Смеяться или плакать? К этой вечной мужской самоуверенности невозможно привыкнуть, она всегда застает врасплох. При чем здесь он? Меньше всего я думала как раз о нем.
Но почему-то я ничего не могу ответить и на это. Мое молчание двусмысленно, я сама это понимаю, но слезы душат, не давая говорить, лишая сил. И мне уже хочется обвиснуть у Власа на руках, уткнуться лицом в чистую футболку, задохнуться его запахом, который никогда не был таким родным, как твой, и все же…
Чуть наклонившись, он целует мои волосы, прижимается к макушке щекой. Что за родственное чувство рождает эта темнота, эта всегда желанная мной тишина, которую Влас нарушает только дыханием? Мы долго стоим, прижавшись друг к другу, перепуганные и счастливые, как единственные уцелевшие после кораблекрушения люди. И я думаю, что, может, чувство постоянной уверенности в том, что тебе в любой момент протянут руку, стоит того, чтобы смириться с тем, что с кем-то придется делить завтрак? Конечно, при условии, что он сам его приготовит.
