— Я занимался в свободное от работы время, — продолжал Крекула. — Вот за этим столом. Я учился, боролся. Математика всегда давалась мне легко, остальные предметы — хуже. С этой бумагой я мог бы поступить в университет, но…
И Яльмар вспоминает тысяча девятьсот семьдесят второй год. Ему двадцать пять лет. Все лето он собирался серьезно поговорить с отцом и Туре о своем выходе из семейного бизнеса. Он не хочет больше заниматься грузоперевозками; он будет учиться и жить на стипендию. Сколько раз бессонными ночами прокручивал он в уме предстоящий разговор! Иногда Яльмар мысленно обещал домашним вернуться в бюро, как только получит диплом. Иногда посылал их ко всем чертям и говорил, что лучше будет ночевать под мостом, чем жить с ними. Но в результате так ничего и не сказал.
— Да, это было непросто, — вздохнул Яльмар.
Ребекка подняла на него глаза, но ему не полегчало. Сердце его разрывалось на части. Крекула опустился на ближайший деревянный стул.
Тотчас подбежали собаки и принялись лизать ему руки.
Внезапно из глаз Яльмара брызнули слезы. Тяжесть на душе стала невыносимой.
— Какого черта! — всхлипывал он. — Это же моя жизнь! Я такой толстый… Я ведь работал, это была моя единственная…
Он не договорил и кивнул на книги, закрыв рот ладонью. Однако и дальше продолжал всхлипывать, не в силах унять плач.
— Вы захватили магнитофон? — наконец выдавил он из себя. — Вы ведь за этим приехали?
— Нет, — покачала головой Ребекка.
Она просто смотрела на него — единственная свидетельница его горя и слез. Она не задавала вопросов.
Вера положила лапу на колено Яльмару. Тинтин улеглась ему на ноги.
Крекула поднялся и убрал пакет с книгами обратно в свой тайник.
Ребекка скосила глаза на черно-белую фотографию, которую давно уже заметила на стене. Со снимка на нее смотрели мужчина и женщина, стоящие на крыльце, на нижней ступеньке которого сидели два мальчика. Должно быть, Туре и Яльмар с родителями.
«Папу зовут Исак, а маму… Кертту», — вспомнила Ребекка.
Лицо молодой Кертту показалось ей знакомым. Где-то она уже его видела. Может, на снимке в доме Анни Аутио? Или у Юханнеса Сварваре? Нет.
И тут Ребекка вспомнила. Эту девушку она встречала в альбоме Карла-Оке Пантцаре из дома престарелых. Это она стояла между Карлом-Оке и его приятелем Акселем Вибке.
Конечно, это она.
«Кертту», — повторила про себя Ребекка.
И тут она подумала о том, что Яльмар и Туре до того, как поседеть, наверняка были рыжими. На это указывает их неправдоподобно светлый цвет кожи. «Лиса», — вспомнила Ребекка. Не зря же англичане называли так немецкого шпиона. Лиса по-фински «Кетту». Кетту… Кертту…
Сейчас я парю над головой Анни, которая, с трудом толкая финские сани, приближается к дому сестры. Вот она стучит. Однако проходит не меньше пяти минут, прежде чем Кертту открывает дверь. Точнее, смотрит на Анни через узкую щелочку.
— Чего ты хочешь? — недовольно спрашивает она.
— Так это была ты? — шепчет Анни.
— О чем ты?
— И не пытайся мне врать… — Голос Анни дрожит от гнева. — Яльмар приходил ко мне. Сейчас он едет на дачу. Он рассказал мне, что ты… так это ты уговорила их?..
— Ты с ума сошла? — удивляется Кертту. — Ступай домой и ложись в постель.
— А Туре… О, ему давно надо было задать хорошую трепку.
Кертту пытается закрыть дверь, но Анни охватывает ярость.
— Ты… — Она просовывает свои тоненькие ручки в щель, хватает сестру за платье и вытаскивает ее на крыльцо.
— Сейчас ты все мне расскажешь, — шепчет она и трясет Кертту за грудки.
А я сижу на крыльце и умираю от смеха. В этой сцене нет ничего веселого, но — боже! — как же все это похоже на петушиный бой! Кертту рычит: «Пусти!» — но ее сил не хватает на то, чтобы и говорить, и отбиваться одновременно. Они пыхтят и колотят друг дружку почем зря. «Давай, Анни! — кричу я. — Задай ей, ну!»
Но никто, кроме ворон, меня не слышит. А они знай себе галдят на крыше.
Анни изо всех сил вцепилась в платье Кертту. Она прижимает ее к перилам крыльца. Кертту дает ей пощечину — и вот на глазах Анни уже показались слезы. Не от боли — от обиды. Как же она сейчас ненавидит Кертту!
— Предательница! — выдавливает она из себя. — Ведьма, ведьма…
Но тут Кертту бьет ее головой, и Анни падает на землю, увлекая за собой противницу. Вцепившись друг в друга, они скатываются по лестнице.
Анни с трудом поднимается на четвереньки и громко плачет от бессилия и горя.
— Исчезни, — кряхтит Кертту, задыхаясь. — Уйди, пока я не спустила собак.
Анни доползает до финских саней и встает на ноги. Толкая сани перед собой, она ковыляет за ворота и с трудом добирается до дороги.
Проводив сестру глазами, Кертту возвращается в дом. На кухне стоит Туре.
— Ты слышал? — спрашивает она.
Он кивает.
— Яльмар сошел с ума. А Анни… Думаю, они все потеряли рассудок. Яльмару нет до нас никакого дела. Он плевать хотел на свою семью! И на твою жизнь…
Она замолкает и принимается массировать себе спину, которая все еще болит.
— Он на даче? — спрашивает Туре.
Кертту кивает.
— Тогда я возьму снегоход и не буду медлить.
— Отец не переживет, — качает головой Кертту и без сил опускается на стул. Она кладет на стол согнутую в локте руку и ложится на нее лицом. Кертту вспоминает август сорок третьего года…
Перед ней та самая крытая соломой избушка, серебрящаяся в солнечном свете. Сама Кертту притаилась на земле, в лесу. Аксель Вибке и трое датских военнопленных исчезают за дверью. Начальник службы безопасности Шёрнер шепчет девушке на ухо:
— Иди и позови их.
Она качает головой.
— Иди, — повторяет он, — тогда все пройдет тихо.
И она выходит на поляну. Направляется к избушке и зовет Акселя.
Один раз, другой.
И вот он выходит на крыльцо. На его улыбающемся лице написано удивление. За ним появляются и датчане.
Немцы выходят из-за деревьев. Они одеты в гражданское, но пистолеты в руках говорят сами за себя. На ломаном шведском Шёрнер приказывает Вибке и датчанам положить руки на затылок и опуститься на колени.
Кертту садится на мох. Она хочет, чтобы Аксель понял: ее принудили совершить предательство. Она не допустит, чтобы он думал о ней плохо. Но Шёрнер уже догадался о ее желании и вовсе не намерен ей подыгрывать. Он подходит к девушке, не сводя пистолета с Акселя Вибке, и ласково гладит ее по щеке.
