Три часа бесполезно простояла она там. Она видела, как увозили других, а некоторых успели за это время обратно привезти и опять увезти. Возле нее же машины притормаживали, из машин рассматривали ее — и прочь, прочь, прочь! Почему?!
Но вот наконец одна машина, большая, сверкающая, с затененными стеклами, остановилась. Опустилось стекло, и рука поманила ее.
Женечка смело села в машину, на заднее сиденье, к господину средних лет, относительно приличной наружности. Правда, он был довольно пьян.
— Поехали! — скомандовал господин шоферу.
Машина тронулась.
Господин долго смотрел на Женечку. И взгляд его, сначала мутный, с каждой секундой прояснялся и трезвел.
— Ты кто? — спросил он.
— Нет. Ты кто?
— Что, не понимаете, что ли? — сказала Женечка, стараясь подпустить в голос как можно больше пошлой игривости.
— Не понимаю, — сказал господин.
— Вы зачем меня посадили вааще-то? — стала Женечка изображать профессиональный гонор.
— Зачем я посадил, я знаю. А ты зачем села?
— Сами знаете.
— Расценки типовые.
— Я не понимаю.
— И я не понимаю. А я не понимать не люблю. Тормозни! — приказал господин шоферу.
Тот остановил машину.
— Выходи.
— В чем дело, папочка? — загнусавила Женечка.
— Не получается у тебя, девочка. Не знаю, кто тебя послал и зачем, но я лишнего риска не люблю. Будьте здоровы, передавайте привет, — с чрезвычайно вежливостью сказал господин.
— А это вам лучше знать. Привет и наилучшие пожелания!
И машина умчалась.
А Женечка более не предпринимала безумных этих попыток расколдоваться. Она положилась на волю случая.
Глава 4
И вот ей миновал уже двадцать один год, она окончила техникум и села в комнате на восемь женщин в ЦНИИР-ИУХЗ. В уголке, но у окна, вид из которого, правда, был заслонен кустистым цветком в горшке, принадлежащем старейшей работнице Юлии Германовне Лисановой. Сама она не могла сидеть у окна, так как боялась сквозняков. Цветок же убрать не соглашалась, говоря: «Хотите без кислорода задохнуться?» Если кто-то вдруг, вспомнив, поднимал вопрос о цветке, у Юлии Германовны сейчас же начинался сердечный приступ.
С любопытством ждали, как-то новая работница, красотулечка, отзовется об этой цветастой мерзости.
Женечка, едва видя сквозь растение свет божий, воскликнула:
— Здорово! Как в лесу!
И все вдруг почувствовали, как ушло подкатывавшее к горлу раздражение, и умилились: действительно, как в лесу. И весь день думали о природе, полянах, ручьях и косулях.
В ЦНИИР-ИУХЗ в это время производился ремонт. И руководство пригласило для оформления холла (лицо учреждения!) художника-дизайнера.
Художник был длинноволос (волосы обхвачены кожаной тесемочкой), невысок, с азиатскими скулами. Лет тридцати. Он курил дешевые вонючие сигареты и плевал на пол.
Увидев Женечку, он сказал:
— Иди-ка сюда.
Она подошла, чувствуя странную слабость в теле.
— Иди, иди, — подбодрил ее художник. — Встань рядом со мной.
Она встала и увидела себя с ним в большом зеркале, которое было в холле. Он рыжеволос (несмотря на азиатские скулы), она черна (но лицо типично русское, хотя непонятно, в чем эта русскость). Он невысок и кривоног (что видно в узких джинсах), она выше его и безукоризненно стройна.
— Дисгармония, доведенная до совершенства, становится высшей гармонией, — сказал художник. — Ты понимаешь, что противоположности сходятся? Я абсолютный урод, ты абсолютная красавица. Тебя все боятся, кроме меня, потому что я из-за своего уродства давно уже не боюсь никого. Ты видишь, как мы подходим друг к другу?
— Да, — коротко ответила она (ей было трудно дышать).
— Но учти, — предупредил художник. — Никаких разговоров о браке, хватит с меня. Поживем просто вместе.
— Хорошо, — сказала она, не сводя с него глаз — в зеркале.
— Учти еще, что я хоть сам и неряха, но порядок люблю. Будешь и убирать, и готовить. Еще я грубиян, — хвалился художник. — Под горячую руку и пинка могу дать. Но я сексуально одарен. И талантлив в искусстве. Это главное. Буду портреты с тебя писать. Ню. И не вздумай пищать, что холодно. Да, холодно, но искусство требует жертв или нет?
— Нет. То есть да.
— Ладно. Во сколько службу кончаешь?
— Без пятнадцати шесть.
— Ладно, подожду. Ну? Иди, чего стоишь?
И Женечка пошла.
— Эй! — окликнул он.
Она обернулась.
— Зовут-то как?
— Меня?
— Да.
— Меня… Евгения, — вспомнила Женечка.
— Ладно. Иди.
Сам он представился, только когда встретились после работы: Дмитрий.
— Ну, до дома! — скомандовал он.
— Я хотела маму предупредить.
— По телефону!
— Телефона нет у нас.
— Ну, завтра предупредишь.
— Я не могу. Я соседке хотя бы из автомата позвоню.
— Ладно.
Она позвонила из первого попутного автомата соседке Полине Аркадьевне и просила передать матери, что не придет ночевать и, кажется, выходит замуж. Она объяснит после.
— Что значит — кажется? — стала допытываться Полина Аркадьевна.
— Ну, фактически замуж, только пока без регистрации. Вы, пожалуйста, как-нибудь помягче скажите, вы же умеете, Полина Аркадьевна!
И Женечка принялась было объяснять, как сказать помягче, но осеклась. Трубка выпала из ее руки.
Дмитрий исчез.
…Она стояла у будки и плакала.
Подошел Дмитрий с пакетом, в котором были продукты.
— Чего ревешь, дура? Я в магазин на минуту отошел.
— Я думала, ты совсем.
— Как совсем, дура? Мне на работу завтра, в крайнем случае завтра бы встретились.
— Мучь меня немного поменьше, я не выдержу, — попросила Женечка.
— Ладно.
Они ехали в троллейбусе среди простонародья, они шли по тихой улице, они вошли через калитку в дворик, где стоял большой дом, они прошли мимо дома к строению, которое на вид было сараем, Дмитрий ногой отворил дверь, и сквозь темные сени они попали в комнату с одним окном, с потрескавшейся печкой, захламленную и грязную ужасно.
