Сильные пальцы кузнеца схватились за горящую стрелу и, переломив ее посредине, сдернули с обломка древка горящую паклю. В воздухе пахнуло паленым мясом, но кузнец, не обращая внимания на свои ожоги, приподнял голову раненого.
– Так как, Левушка? Так не жжется боле?
Но прозрачная дымка уже полностью застила взгляд раненого. Его тело содрогнулось – и, вытянувшись струной, вдруг обмякло, отпустив на волю освобожденную смертью душу.
Из закушенной губы кузнеца вниз по бороде стекла капля крови и запуталась в темно-русых, чуть тронутых сединой курчавинах.
– Так, – тускло сказал кузнец, осторожно кладя голову мертвеца на залитый кровью деревянный настил. – Вот оно как, значица.
И, подхватив из рук прислонившегося к тыну раненого дружинника лук и полупустой колчан, поднялся с коленей и, отбросив мощной дланью ближайшего щитоносца, во весь свой немалый рост возвысился над тыном.
– Вот как оно, значица, – словно заведенный повторял кузнец, одну за другой меча стрелы в плохо видимую за дымовой завесой ордынскую «карусель». – Вот как оно…
Его ноги умело подсекли сзади. Иван грохнулся обратно на колени, но тут же всем телом резко повернулся назад, норовя вслепую ударить обидчика с правой.
Руку кузнеца перехватила другая, не менее сильная рука. Сзади навалилось тяжелое тело, пригнуло книзу. И сразу, коротко свистнув, сквозь то место, где мгновение назад торчала голова Ивана, пронеслись две стрелы с черным оперением и вонзились в поддерживающий крышу столб, сердито дрожа.
– Да кто…?! – рванулся кузнец.
– Помереть, Иван, оно завсегда успеется, – мягко сказал Игнат, продолжая удерживать кузнеца.
Тот рванулся еще раз – и обмяк. Его плечи задрожали.
– Да он… Левка… он мне заместо сына был…
– Парня не вернешь, – так же мягко продолжал увещевать Игнат. – А ты еще в отместку много ордынских жизней унести сможешь, прежде чем свою отдашь. Помни – нам до прихода подмоги продержаться надобно.
– Ладно, пусти уж, – выдавил из себя кузнец, вставая.
Игнат отпустил.
– Спасибо, – буркнул Иван, пряча глаза.
– Да ладно, нешто мы без понятия.
Щитоносец, отброшенный кузнецовой рукой, потирал плечо – об столб приложился.
– Ты это… не серчай, парень, – повинился Иван. Над головой снова свистнула горящая стрела.
Прочертив черный след, стрела воткнулась в крышу ближайшей избы, крытую обледенелым мехом, и погасла, шипя, словно разъяренная змея.
– Бывает, – кривясь, ответил витязь. – Щит подержи пока – плечо отсохло. Ну и ручища у тебя!
– Давай сюда.
Кузнец отложил лук и пустой колчан и умело вздел на руку щит – как-никак, сам умбон[123]ковал да по краям оковку делал, а своя ноша, известно, не тянет. Да и лучшее средство от горя и мыслей – окунуться по маковку в горячку битвы, чтоб одно сидело в голове – бей!
Подхватив из лежащего у ног джида сулицу, Иван широко размахнулся, собираясь метнуть кованную своею рукою смерть туда, в копошащуюся в дыму человечью массу… как вдруг над стеной разнесся мощный глас воеводы:
– Не стреляяааать…!!!!
Дым рассеивался. И там, в паре десятков саженей от дальнего края рва…
– Господи… Да что ж вы делаете, ироды! – выдохнул кто-то над ухом кузнеца.
Онемевшие русские ратники с ужасом смотрели на то, что успели свершить ордынцы под покровом едкого черного дыма.
– Хашар, – коротко произнес Ли, отрываясь от прицельного желоба самострела. Его выжидательный взгляд замер на железной маске-личине, прикрывающей лицо воеводы.
А воевода медленно опускал лук.
Русские не стреляли. Не стреляли и ордынцы, опасаясь вызвать ответный ливень стрел. Хотя, если б и стреляли, вряд ли кто ответил бы.
Над стеной повисла мертвая тишина. Тихо было и на поле – лишь медленно приближался к крепостному рву слабый шелест многих ног, шаркающих по утоптанному снегу, перемешанному с землей и человеческой кровью.
Рабы и спешенные кипчаки несли четыре моста, связанные из бревен. Знакомых бревен, судя по пазам на концах.
– Избы раскатали… – шепнул кто-то.
Перед движущимися мостами, выставив вперед короткие копья и на всякий случай держа наготове круглые щиты, цепью двигались кешиктены. Но вряд ли щиты могли понадобиться ордынцам.
Во много раз более надежный щит был впереди. Мужики, бабы, ребятишки, согнанные с соседних деревень, шли, неся в руках большие вязанки хвороста. А сзади их слегка кололи в спину острия ордынских копий.
Но порой трудно на ходу рассчитать силу, держа на весу тяжелое копье, и тем более, когда рассчитать ту силу не особо стараешься. Оступилась, охнула – и тихо опустилась на землю дряхлая старуха. Ордынское копье кольнуло ее под лопатку чуть сильнее, чем следовало – и достало до сердца. Кешиктен в шлеме-полумаске досадливо крякнул, пнул на ходу труп и, стряхнув щит с плеча на руку, прикрыл на всякий случай шею и не защищенный железом подбородок…
В центре цепи пленных шел пожилой сельский поп, прижимая к груди небольшую вязанку хвороста. Несмотря на малый вес, ноша тянула книзу, ломала спину, заставляла горбиться.
Но не столько вязанка была тому виной. Тяжкий груз давил на старые плечи. Словно живая картина ада застыла перед глазами батюшки – горящая деревня, жуткий бабий вой, черные тени всадников, волокущие за собой на арканах человечьи тела, дьячок Герасим, выдернувший в запале кол из забора да тут же и повалившийся кулем в снег с рассеченным надвое лицом.
– Господи… за что, Господи? – лишь повторял старик словно в бреду, с немалым трудом переставляя ноги. Смутно отложилось в голове, будто и не с ним было – ударили в лицо, сунули в руки что-то, сказали ломано «шьягай, дед», пихнули в спину древком копья – и пошел куда сказали. А куда? Зачем?
Хоть и слезились глаза от встречного ветра, а все ж заметил поп, как споткнулась и упала Семеновна, как качнулся назад наконечник ордынского копья, обагренный свежей кровью, и тут словно пелена упала со старческих глаз. Увидел он разом все – и израненное копытами поле, и стену города, утыканную тлеющими стрелами, и односельчан… И себя словно со стороны увидел. И то, на что вели их басурмане, осознал внезапно.
– Вразуми, Господи! – в отчаянии прошептал старик.
И тут из разрыва туч внезапно излился потоком яркий солнечный свет. И в том потоке света почудилась старому священнику призрачная фигура.
– Господь шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь,[124]– непослушными губами прошептал батюшка.
