Чарли скривил гримасу.
— Какие ж это? Диссертация Пола?
Я нахмурился, ожидая, что Пол выступит на мою защиту, но он молча стоял у них за спиной. На протяжении всей последней недели он надеялся, что ответ где-то рядом, за поворотом, что я все же продвигаюсь вперед.
— Мы идем в «Блэр», — сказал Джил, имея в виду хоровой концерт.
— Вчетвером, — добавил Чарли.
Джил закрыл лежащую на столе книгу.
— Там будет Кэти. Я сказал, что ты придешь.
Но когда я снова открыл книгу и ответил, что никуда не пойду, на его лице появилось вдруг выражение, которое он обычно приберегал для других, для таких, как Паркер Хассет, или для тех редких клоунов, которые не знали, когда нужно остановиться.
— Ты пойдешь, — сказал Чарли, делая шаг ко мне.
Джил остановил его:
— Забудь. Пойдем без него.
И я остался один.
Не упрямство или гордость и даже не преданность Колонне удержали меня от того, чтобы пойти в «Блэр», а, наверное, отчаяние. Я любил Кэти, но при этом неким странным образом любил «Гипнеротомахию» и в результате, потеряв одну, потерпел поражение в схватке с другой. Выражение на лице Пола, когда он выходил из комнаты, яснее всяких слов говорило, что я проиграл Колонне; выражение на лице Джила, когда он выходил вслед за Полом, не оставляло сомнений в том, что я потерял Кэти. Глядя на гравюры — те самые, которые использовал в своей лекции Тафт, — я думал о гравюре Карраччи, представляя себя на месте сатира, побитого безжалостным мальчишкой на глазах у двух моих любимых. Вот что имел в виду отец, вот какой урок он надеялся мне внушить.
Любовь побеждает все. Наши страдания не трогают ее.
Тяжелее всего в жизни, сказал однажды Полу Ричард Кэрри, созерцать возраст и поражение, а они чаще всего одно и то же. Совершенство — естественное следствие вечности: подожди достаточно долго, и все рано или поздно реализует свой потенциал. Уголь превратится в алмаз, песчинка станет жемчужиной, обезьяны — людьми. Нам просто не дано увидеть все это при жизни, а потому каждое поражение, каждая неудача становятся напоминанием о смерти.
Но утраченная любовь, как мне кажется, — это поражение особого рода. Она напоминает о том, что некоторые превращения, как бы сильно ты их ни желал, невозможны, что некоторые обезьяны никогда, никогда не станут людьми. Есть обезьяны, которые никогда не отстукают на машинке сонет Шекспира, даже если в их распоряжении будет вечность. Услышать, как Кэти говорит, что между нами все кончено, — и все дальнейшее уже не имеет никакого значения. Увидеть, как она там, в «Блэре», прижимается к Дональду Моргану, — и какое мне дело до алмазов и жемчуга.
И вот в тот самый момент, когда я достиг дна отчаяния и добрался до вершин жалости к самому себе, оно случилось: в дверь постучали. Вслед за этим ручка повернулась, и Кэти, не дожидаясь ответа, как бывало сотни раз, вошла в комнату. Под пальто, как я успел заметить, на ней был мой любимый, изумрудного цвета, свитер.
— Ты же должна быть на концерте.
Такова была моя первая реакция. Не лучший вариант из всех сочиненных ставшей человеком обезьяны.
— Ты тоже, — ответила она, оглядывая меня с головы до ног.
Я знал, каким видит меня Кэти, потому что совсем недавно и сам видел в зеркале это звероподобное существо.
— Зачем ты пришла?
Я посмотрел на дверь.
— Их там нет, — сказала она. — И я пришла, чтобы ты мог извиниться.
В какой-то момент у меня мелькнула мысль, что все это подстроил Джил, что он изобрел какой-то предлог, может быть, сочинил, что я болен или просто не знаю, что сказать. Но похоже, дело обстояло иначе.
— Ну?
— Считаешь, это я во всем виноват?
— Все так считают.
— Кто это — все?
— Давай же, Том. Попроси прощения.
Споря с ней, я лишь начинал еще больше злиться на себя.
— Ладно. Я тебя люблю. Мне жаль, что так получилось.
— Если тебе действительно жаль, что так получилось, то почему ты ничего не сделал, чтобы так не получилось?
— Посмотри на меня. — Четырехдневная щетина, растрепанные волосы. — Видишь, что я сделал?
— Ради книги.
— Это одно и то же.
— Я и книга — одно и то же?
— Да.
Кэти бросила на меня такой взгляд, будто этим признанием я вырыл для себя могилу. Но мои слова не стали для нее сюрпризом — она просто не могла принять их.
— Мой отец потратил на «Гипнеротомахию» всю жизнь. Я никогда не испытывал большего возбуждения, чем когда работал над ней. Она отняла у меня сон и аппетит. Она не оставляет меня даже во сне. — Я пожал плечами, не зная, что еще сказать. — Быть рядом с ней — то же самое, что быть рядом с тобой. Когда я с ней, у меня все в порядке, я не чувствую себя потерянным. Поэтому ты и книга для меня одно и то же. Ты единственное, что я могу сравнить с ней. Я ошибался, думая, что могу сохранить вас обеих. Я был не прав.
— Зачем я здесь, Том?
— Что толку спрашивать об одном и том же.
— Ответь мне.
— Ну… чтобы услышать мое извине…
— Том. — Она остановила меня взглядом. — Зачем я здесь?
Потому что тебе так же плохо, как и мне.
Да.
Потому что наши отношения слишком важны, чтобы их судьбу решал только один из нас.
Да.
— Что ты хочешь?
— Я хочу, чтобы ты перестал работать с этой книгой.
— И все?
— Все? Этого мало? Может быть, мне еще и пожалеть тебя? Ты махнул на нас рукой ради этой книги. Повел себя по-хамски. Из-за тебя я четыре дня просидела в комнате за закрытой дверью. Карен звонила моим родителям. Из Нью-Гемпшира прилетала моя мать.
— Мне очень…
— Заткнись! Твоя очередь говорить еще не пришла. Я ходила на поле, к дереву, и не смогла подойти к нему, потому что оно стало нашим. Я не могу слушать музыку, потому что каждая песня напоминает о чем-то, потому что каждую мы слушали вместе, в машине, в моей комнате или здесь. У меня уходит целый час только на то, чтобы собраться на занятия, потому что я живу как в полусне. Я не могу найти свои носки, не могу найти черный бюстгальтер. Дональд постоянно спрашивает: «Дорогая, в чем дело? Дорогая, что случилось?»
Она вытерла глаза.
— Дело не в…
Но нет, моя очередь еще не пришла.
— С Питером по крайней мере все было ясно. Мы не были идеальной парой. Он любил лакросс больше, чем меня. Я это знала. Питер хотел затащить меня в постель, а потом потерял ко мне интерес. — Она убрала с лица прилипшие к щекам волосы. — Но ты… Я боролась за тебя. Прождала целый месяц, прежде чем позволила тебе в первый раз поцеловать меня. Плакала всю ночь, когда мы переспали, потому что боялась потерять тебя. — Кэти остановилась и покачала головой, словно не веря в то, что так было. — И вот теперь я теряю тебя из-за книги. Книги. Хотя бы скажи, что все не так. Скажи, что никогда не воспринимал меня всерьез. Скажи, что это из-за того, что она не совершала всех тех глупостей, которые совершала я. Она ведь не танцует, как дурочка, перед тобой голая. Она не думает, что тебе нравится, как она поет. Она не будит тебя в шесть утра, чтобы пробежаться по парку. Ей ведь не надо каждый день получать подтверждение, что ты ее любишь, что ты рядом. Скажи хоть что-нибудь.
