Все вокруг заливал тусклый свет. Но свет этот до боли жег глаза, словно в них накапали яду. В нос ударило такое зловоние, что Шойболини зажала нос и зашаталась будто пьяная. Со всех сторон на нее обрушились душераздирающие вопли, дьявольский хохот, страшный рев, грохот разверзающихся гор, раскаты грома, грохот камней, шум воды, завывание ветра, стоны умирающих. Временами в лицо Шойболини дул такой горячий ветер, что ей казалось, будто ее лижут горячие языки пламени. А порой ее вдруг пронизывал такой холод, словно в ее тело вонзались тысячи ножей.
Шойболини закричала: «Умираю! Спасите!»
В этот момент огромный, нестерпимо зловонный, отвратительный червь нацелился на ее рот.
— Помогите! — кричала она. — Это ад! Неужели нельзя спастись?!
— Можно, — проговорил высокий человек.
Шойболини проснулась от собственного крика. Какое-то время она продолжала пребывать в мире кошмаров; она ощущала на своей спине острые камни.
Окончательно проснувшись, Шойболини все еще продолжала кричать:
— Что со мной будет?! Неужели нельзя спастись?
— Можно, — снова ответил глухой голос из глубины пещеры.
Что это? Неужели она действительно в аду?
— Как же спастись отсюда? — испуганно спросила потрясенная Шойболини.
— Дай обет, которому ты будешь строго следовать двенадцать лет, — услышала она в ответ.
— Какой обет? — спросила обессиленная Шойболини. — Кто мне подскажет?
— Я.
— Но кто ты?
— Прими обет.
— Что должна я для этого сделать?
— Сними свое разорванное сари и надень то, которое я тебе дам. Протяни руку, — произнес таинственный голос.
Шойболини повиновалась. Кто-то вложил ей в руку сари. Она переоделась.
— Что я еще должна сделать? — спросила женщина.
— Где дом твоего свекра?
— В Бедограме. Мне надо идти туда?
— Да. Ты пойдешь в Бедограм и на краю деревни построишь себе хижину.
— А потом?
— Будешь спать на голой земле.
— Что еще я должна сделать? — спросила Шойболини.
— Ты не должна ничего есть, кроме плодов и овощей. Будешь питаться ими один раз в день.
— Что еще?
— Ты не должна причесываться.
— Это все?
— Нет. Каждый день под вечер ты будешь ходить по деревням из дома в дом, просить милостыню и рассказывать о своем грехе.
— О моем грехе нельзя рассказывать! — воскликнула Шойболини. — Может, есть другое искупление?
— Есть, — последовал ответ.
— Какое?
— Смерть.
— Я принимаю обет, — проговорила Шойболини. — Но кто вы?
Ответа не последовало. Тогда она снова печально проговорила:
— Кто бы вы ни были, я поклоняюсь вам как божеству гор. Ответьте мне только на один вопрос — где мой муж?
— Зачем ты спрашиваешь об этом?
— Я хочу знать, увижу ли я его когда-нибудь?
— Только когда закончится твое искупление.
— Через двенадцать лет?! — воскликнула Шойболини.
— Да, через двенадцать лет, — ответил голос.
— Вряд ли я проживу столько. А что, если я умру раньше, чем исполню свой обет?
— Тогда ты увидишь его в минуту смерти.
— Неужели невозможно встретить его раньше? Ведь вы — божество, вы, наверное, знаете, как это сделать?
— Если ты хочешь увидеть его раньше, ты должна прожить в этой пещере в одиночестве целую неделю. Все это время, день и ночь, ты обязана думать лишь о муже и ни о чем больше. Выходить из пещеры можно только раз в день, вечером, чтобы собрать плоды и коренья; но ты не должна наедаться ими досыта, пусть твой голод останется неутоленным. Не смей приближаться к людям, а если тебе кто-нибудь встретится, не разговаривай с ним. Если ты целую неделю проживешь в этой темной пещере и в твоем просветленном сердце непрестанно будут мысли о муже, ты увидишь его.
Ветер поднялся
Шойболини так и поступила: семь дней провела она в пещере и только раз в сутки, вечером, выходила, чтобы собрать плоды и коренья. Семь дней она не разговаривала с людьми. Пребывая в ужасной темноте, чуть живая от голода, она думала только о муже. Все чувства и мысли Шойболини были заняты Чондрошекхором. Семь дней и ночей в этой непроглядной тьме она видела только его лицо. В глубокой тишине она не слышала ничего, кроме его мудрых и нежных слов; чувствовала запах цветов, которые он собирал для богослужений; тело ее ощущало нежные, полные любви прикосновения Чондрошекхора. Все ее надежды воплотились теперь в одно желание — увидеть мужа. Как пчеле, поранившей о колючки крылья, трудно взлететь на дерево с душистыми цветами и она все время опускается к земле, так и Шойболини все время возвращалась к образу своего мужа, человека с высоким челом и прекрасным лицом, обрамленным бородой...
Тот, кто заставил принять обет, несомненно обладал способностью проникать в тайники человеческой души. В самом деле, если пребывать в полном одиночестве, в безмолвии и мраке, томиться от голода и усталости и настойчиво думать об одном и том же, мысль эта целиком поглотит сознание. Так случилось и с Шойболини. Обессиленная и измученная, она подчинила свой ослабевший рассудок одной мысли о муже; и рассудок ее не выдержал: Шойболини помешалась.
Что это было — помешательство или божественное провидение? Перед мысленным взором Шойболини вдруг встал как живой образ ее мужа. Стройный, словно дерево шал, гибкий и изящный, как юноша, он казался Шойболини совершенством красоты. Его высокий лоб, украшенный сандаловым узором[114], изрезанный морщинами, был поистине ложем Сарасвати, полем сражений Индры, обителью счастья Камадевы, троном Лакшми.
«Что есть Протап в сравнении с ним? — думала Шойболини. — Все равно что река в сравнении с океаном! А его глаза? Большие, сияющие, спокойные, любящие, добрые, слегка насмешливые и пытливые, они горят, смеются. Разве можно сравнить их с глазами Протапа? Почему же я забыла их? Зачем поддалась наваждению и погубила себя? Красивый, по-юношески сильный, он словно шал, одетый в наряд из молодой листвы, словно гималайский кедр, обвитый лианами, словно гора, усыпанная цветами. В нем — красота и сила, луна и солнце, Дурга и Шива, Радха и Кришна, надежда и страх, свет и тень, огонь и дым. Что Протап рядом с ним? Почему я не видела всего этого раньше? Зачем поддалась наваждению и погубила себя?
А как он говорит! Его речь, ясная, чистая, иногда насмешливая, полная любви и нежности, разве может она сравниться с речью Протапа? О, зачем я погубила себя? Зачем лишилась семьи? Его улыбка, как букет жасмина, украшающий вазу, как молния, сверкнувшая среди туч, как праздник Дурги, наступающий после трудных дней, как самые счастливые мои сны. Почему я не видела этой улыбки раньше? Зачем я поддалась наваждению и погубила себя?
