Из церкви вышла девушка. Она оглянулась и пошла по дороге вниз. На миг и она стала частью моей надежды. Она осторожно, подгоняемая ветром, спускалась по шершавым булыжникам. В мою сторону она не посмотрела.
На небольшой площади не было видно ни одной живой души, и скопище темных крыш, которые до вчерашнего дня казались мне надежным убежищем, сейчас представлялись норами, из которых добычу выгоняют огнем. Все заключалось только в том, чтобы выдержать жар пламени, пока в один прекрасный день оно не погаснет. Нужно выдержать, чтобы вновь обрести мир.
Вечером распространились слухи о карательной экспедиции в соседней долине, в деревне, где остались только женщины и старики. Так вершился суд. Действительно, не было слышно даже выстрелов: конюшни и коровники разграбили, сеновалы подожгли. Люди, убежавшие в овраги, слышали, как мычат их телята, и не могли им помочь. Это происходило поздним утром, как раз тогда, когда я стоял у церкви.
Отино жал в поле, услышал новость и продолжил жатву.
— Вот теперь пора, — воскликнул он, — попробуй пройти.
Он выпрямился и провел рукой по глазам: «Уходи ночью, когда не так жарко».
Мы проговорили всю ночь, и я сделал вывод, что лучше следовать по речке Тинелла, а не идти по холмам. На следующий день я ушел и вечером был дома у своих, по ту сторону лесов, за рекой Бельбо.
XXIII
Ничего не случилось. Я дома уже шесть месяцев, и война продолжается. Более того, сейчас по причине плохой погоды войска на обоих фронтах вернулись в траншеи, и пройдет еще одна зима — мы вновь увидим снег и будем сидеть около огня, слушая радио. Здесь ноябрьская распутица на улицах и в виноградниках уже сильно мешает партизанам. Об этом говорят все, ни у кого не осталось желания воевать. Намного тяжелее жить в этом мире и ожидать весны, чтобы умереть. Если потом, как говорят, выпадет много снега, то, как это было в прошлом году, он заметет двери и окна. Остается только надеяться, что он никогда не растает.
Погибшие есть и здесь, среди нас. Если отбросить это, и тревоги, и поспешное бегство в овраги, что за нашим виноградником и полем (моя сестра или мать прибегают и будят меня, я хватаю первые попавшиеся носки и башмаки, согнувшись, бегу через виноградник, а потом — ожидание, унижающее человека ожидание), если отбросить все эти неприятности и стыд, то ничего не происходит. В сентябре ни один день на холмах и железном мосту не проходил без выстрелов — одиночных выстрелов, как это бывало в охотничий сезон, или же настоящих перестрелок. Сейчас они звучат все реже и реже. На самом деле это настоящая лесная жизнь, о которой мечтают мальчишки. Иногда я думаю, что только безответственность мальчишек, настоящая, а не ложная безответственность, может позволить смотреть на все происходящее и не бить себя кулаком в грудь. Впрочем, герои всех этих долин — мальчишки, у них и взгляд прямой и упрямый, как у мальчишек. И если бы не то, что войну в своих сердцах замышляли мы, давно уже немолодые, ведь это мы сказали: «Пусть произойдет то, что должно произойти», то и война, эта война могла показаться чем-то чистым. А впрочем, кто знает. Эта война сжигает наши дома. Она засевает мертвецами площади и улицы. Гонит нас, как зайцев, из одной норы в другую. Кончится тем, что она заставит сражаться и нас, чтобы сорвать наши аплодисменты. И придет день, когда никто не будет вне войны: ни трусы, ни печальники, ни одиночки. С тех пор, как я живу со своими, я часто об этом думаю. Мы все примем участие в этой войне. И, возможно, тогда наступит мир.
Несмотря ни на что, здесь убирают кукурузу и собирают виноград. Понятно, что веселья прошлых лет нет, слишком многие далеко, и некоторые не вернутся уже никогда. Из односельчан меня знают только старики и зрелые люди, но для меня до сих пор холм остается страной детства, костров, побегов и игр. Если бы Дино был со мной здесь, я бы ему передал эту страну, но он ушел, чтобы заниматься серьезными делами. В его возрасте это нетрудно. Это намного труднее для других, которые, однако, этим занимались и до сих пор продолжают.
Теперь, когда поля опустели, я опять брожу по ним, поднимаюсь на холм, спускаюсь с него и снова обдумываю то длительное заблуждение, которое дало начало этому рассказу о моей жизни. Куда это заблуждение меня приведет — об этом я часто думаю теперь, а о чем еще думать? Здесь каждый шаг, почти каждый час в течении дня и, безусловно, самое неожиданное воспоминание возвращает меня к тому, каким я был, то есть к тому, какой я есть и о ком я забыл. Если встречи и события этого года меня преследуют, то иногда я задаю себе вопрос: «Что общего есть между мною и тем человеком, который убежал от бомб, убежал от немцев, убежал от угрызений совести и от боли?». И у меня сжимается сердце, если я думаю о том, кто исчез, если я думаю о кошмарах, которые бегают по дорогам, как собаки — я даже говорю, что этого еще недостаточно, что для того, чтобы со всем покончить, страх должен вцепиться в нас — вцепиться в нас, выживших, и искусать нас до крови, но происходит, что я, тот я, который видит, как я осторожно перебираю лица и тревоги этого последнего времени, чувствует другого, чувствует, что он обособился, как будто бы все то, что он сделал, сказал и пережил, произошло у него перед глазами, но это было делом другого, прошлая история. В общем, это меня вводит в заблуждение: я вновь нахожу здесь, в доме, прежнее бытие, жизнь по ту сторону моих лет, по ту сторону Эльвиры, по ту сторону Кате и Дино, по ту сторону школы, по ту сторону того, чего я хотел и на что надеялся как человек, и я спрашиваю себя, смогу ли я когда-нибудь уйти из той жизни. Теперь я замечаю, что за весь этот год и даже раньше, даже во времена убогих безумств, Анны Марии, Галло, Кате, когда мы были еще молоды и угроза войны была далека, так вот, я замечаю, что я прожил один, в долгом уединении, ничтожные каникулы, как мальчик, который, играя, прячется в зарослях и ему там хорошо — сквозь листья он глядит на небо и забывает, что оттуда нужно уходить.
И вот тут-то война меня схватила и хватает каждый день. Если я брожу по лесам, если при каждом намеке на облаву я укрываюсь в лесной чаще и оврагах, если иногда веду споры с проходящими партизанами (здесь побывал и Джорджи со своими, он говорил: «Выпадет снег, поговорим вечерами»), это не значит, что я не вижу, что война не игра, эта война, которая добралась сюда и схватила за горло даже наше прошлое. Не знаю, вернутся ли Кате, Фонсо, Дино и все другие. Иногда я на это надеюсь и мне страшно. Но я видел неизвестных мне мертвых, мертвых республиканцев. Именно они меня и пробудили. Если неизвестный враг, умерев, становится подобным предметом, если останавливаешься и боишься перешагнуть через него, значит, что и побежденный враг кто-то, и после того, как была пролита его кровь, нужно ее усмирить, дать этой крови имя, оправдать того, кто ее пролил. Смотреть на некоторых мертвых унизительно. Это уже занятие не других, и нет ощущения, что попал на это место случайно. Впечатление такое, что сама судьба положила на землю те тела и пригвоздила к ней нас, чтобы мы все увидели своими собственными глазами. Это не страх, не обычная трусость. Чувствуешь себя униженным, потому что понимаешь, видишь воочию, что вместо этих мертвецов могли быть мы, и не было бы разницы, и если мы живы, то обязаны своей жизнью вот этому испачканному кровью трупу. Поэтому любая война — гражданская война, каждый погибший похож на оставшегося в живых и требует от него справедливости.
