После ящика местного пива мы ими стали.
Лучше всего было там, где «Ральф» не мог достать меня. Мы полетели в Кито, столицу Эквадора, а оттуда на Галапагосские острова, по праву считающиеся одним из самых укромных уголков света. Там еще ничего не знали ни об эволюции, ни о мужских модных журналах. В их столице даже не было газетного магазина.
Мы путешествовали на большом катере «Тропическое солнце» – прекрасное и, как мы теперь вспоминаем, очень спокойное время, когда так легко было поддаться ностальгии. Через три дня на наш корабль взошел Арни со словами: «Tengo nombre!» («У меня есть мужчина!»)
Он имел в виду «tengo hambre!» («я голоден!»), но Арни очень часто придавал своим словам двойное значение. Я был польщен – впервые я встретил человека, который знал испанский хуже меня.
Разумеется, Арни был американцем, но как это ни странно, жил в Мексике. Он исколесил все испаноговорящие страны, сея взаимное непонимание там, где прежде были только мир и гармония.
Катер «Тропическое солнце» представлял собой плавучую двухзвездочную гостиницу со всеми сопутствующими канализационными и коммуникационными проблемами. Каюты были небольшими, пища – обычной, но зато мы шли по совершенно спокойному морю вдоль завораживающей красоты берегов. Галапагосские острова с восхитительными камнями, песком и невысоким кустарником выглядели как край Земли. Повсюду виднелись дикие животные, большинство из них лениво валялись на солнце или неспешно прогуливались по берегу. Это путешествие стало кульминацией нашего девятимесячного пребывания в Латинской Америке и, наверное, всей моей жизни.
Если бы английский язык был устроен как немецкий, то у нас обязательно имелось бы слово, обозначающее удовольствие-от-видения-животного-которое-не-видит-натуралист-специально-за-ним-наблюдающий-которое-испытывает-человек-стоящий-дальше-чем-тот-кто-наблюдает. Когда мы первый раз высадились на берег, я отправился поплавать с маской вдоль прекрасного пустынного берега (все пляжи на Галапагосских островах прекрасные и пустынные), и рядом со мной пристроился морской лев. У него было игривое и дружелюбное настроение, он прыгал вокруг меня, выгибая в воздухе свое изящное ловкое тело, и шумно летел обратно в воду.
Мне рассказали об этом потом. Я не заметил морского льва, потому что, как и все ныряльщики с маской, смотрел на дно. Когда люди, видевшие эту сцену, поняли, что я его не заметил, их радость удвоилась, если не утроилась. Узнав, что даже Клэр разделяла всеобщий восторг, я понял, что человечество обречено.
Но мое разочарование продолжалось недолго, вскоре мне повстречался совершенно великолепный скат, которого никто, кроме меня, не увидел, и я также вкусил это темное, безымянное наслаждение. Скат дразнил меня, как накидка матадора. Он стал уплывать, я направился вслед за ним, он нырнул подо мной, чем привел меня в полный восторг. Потом он исчез. Это был прекрасный, фантастический момент, жаль, что Клэр никогда не испытает ничего подобного.
Большинство пассажиров скучали во время первой части нашего круиза. Мы часто разговаривали с Мартином с Нормандских островов («Как интересно!»), который последние семь лет проработал в магазине принадлежностей для гольфа («Наверно, вы успели продать много клюшек для гольфа». – «Ну, вообще-то, да, немало»). Но через три дня мы вернулись в Санта-Круз и подобрали Арни. У него не было мужчины, у него была женщина, Лиза. За обедом он попытался объяснить официанту, что Лиза была вегетарианкой, и сказал что-то вроде «Я каннибал, но моя жена терпеть не может все, что передвигается на ногах».
Каждый обед становился для Арни расплатой за неумение заказать то, что он хотел. Он никак не мог запомнить, что на эквадорском наречии испанское слово «бифштекс» звучало как «bistek», но при этом бифштекс часто готовился из курицы или свинины. Когда на его стол ставили не то, что он ожидал, он возмущенно шипел.
Наш корабль направился в открытый океан, в сторону острова Эспаньола, куда не могли доплыть небольшие яхты.
Когда Арни понял, что обещание горячей воды – полная чепуха, уровень шума на борту существенно возрос. Он носился по палубе и кричал о долларах, которые заплатил за путешествие. Вскоре все поняли, что он заплатил гораздо больше, чем другие. Арни послушался совета своего проводника и оправился за билетом в известный своими опасностями город Гуаякиль. Две ночи он провел в самой большой южноамериканской помойке, и за это его кинули на пару сотен долларов. Арни проклинал капитана, гида и официантов. Члены команды собрались по углам и шепотом по-испански обсуждали его поведение.
Несмотря на то что Галапагосские острова находятся на экваторе (а само название страны Эквадор в переводе означает «экватор»), вода за бортом была ледяная. Когда я в первый раз нырнул в открытом море, мое сердце замерло, а легкие не могли расправиться и набрать воздух. Я видел только скопления мелких рыбешек, плывущих в мою сторону с явно злобными намерениями.
На следующий день проводник доставил нас в морскую пещеру, где, как он предупредил, вода была еще холоднее. Никто, кроме Арни, не рискнул нырнуть. Стуча зубами, он кричал:
– Вода просто ледяная! И ничего не видно! Ныряйте!
Спасибо.
Эспаньола – волшебный дом волнистого альбатроса. Мы остановились у какой-то скалы, чтобы посмотреть, как молодые альбатросы учатся летать, падают и барахтаются, пока не окрепнут для своего первого полета. Поднявшись в воздух, они бороздят просторы океана годами, возвращаясь домой только ради спаривания. Просто невероятно – наш гид сказал, что видел это всего лишь второй раз в своей жизни, – мы смогли наблюдать, как птица, подхваченная потоком воздуха, устремляется ввысь. Мне хотелось рыдать.
Я втайне надеялся, что смогу последовать за Арни по всему свету, принося ему несчастья.
После двух ночей, проведенных в кают-компании, мне стало немного стыдно за свою антипатию к нему. Арни был неплохим парнем. Оказалось, что два года своей жизни он провел в Марокко, общаясь на особенно отвратительном арабском с бешеными бедуинами.
Мне очень повезло, что я попал на Галапагосские острова, и это расслабляло меня. В конце концов Арни тоже расслабился. В последний день путешествия он заявил, что хочет остаться на борту еще на трое суток. Если бы английский язык был устроен как немецкий, то у нас имелись бы слова, обозначающие выражение лиц членов экипажа.
Находясь на Галапагосских островах, Чарлз Дарвин сделал наблюдения, которые помогли ему сформулировать свою теорию эволюции. В последний вечер, проведенный на борту «Тропического солнца», пока я лежал на палубе и смотрел в чистое звездное небо, мне также открылась истина. Я понял, насколько малозначимыми были звезды по сравнению со мной. Вот он я, известный журналист, редактор и кинодраматург на пике своей карьеры – а вот они, давно погибшие, ничтожные солнца, мерцающие воспоминания о мирах в миллионах километров отсюда. В отличие от Дарвина, который всегда искал признания широкой общественности, я решил оставить свое открытие при себе.
За Эквадором следовало Перу. «Ральф» уже почти настиг меня в Лиме, но мы успели улететь дальше, в более безопасное место.
